Так назван пост в бухте «Золотого Рога», на южном берегу полуострова Муравьев- Амурский. Действительно, бухта имеет вид рога. От юга к северу, почти по меридиану, на протяжении мили, тянется ее начало, в высоких, крутых, обрывистых берегах, покрытых травой, кустарником и редким лесом, преимущественно дубом. Потом она круто поворачивает на восток до 6 верст в длину. Наибольшая ширина ее 2 1/2 версты. Северный берег гористый; на южных отлогостях его расположены здания поста, тут предполагается и устройство будущего города. Южный берег высокий, холмистый. Самая бухта находится на южной оконечности полуострова Муравьева-Амурского. Он омывается с восточной стороны - Уссурийским, с западной - Амурским заливами; с юга пролив Босфор Восточный отделяет от него большой высокий гористый остров Казакевича. На юго-западе от этого острова тянется целая гряда, оканчивающаяся тремя голыми островами, покрытыми роскошной растительностью. Лес, как на полуострове, так и на островах, смешанный: дуб, ясень, орех, липа, клен, вяз, береза, ильма, яблоновое дерево, ель, кедр, виноградники, кустарники очень густые, перевитые разными вьющимися растениями; сосны почти нет, лугов также, трава, осока, растет на низменных болотистых местах.

В Уссурийский залив впадают: на восточном берегу реки Шидаго и Конгоуза; с севера Цима и Май [Описатели тех мест неправильно передавали названия рек; река по-китайски называется хэ. Так, китаец, говоря о реке, скажет Конгоуза-хэ, а о заливе или бухте Конгоуза-вей, где вей означает бухту, залив; поэтому не следует прибавлять к названию реки слово хэ]; с западной стороны несколько речек, весьма маленьких, скорее горные ручьи. В Амурский залив: с востока - Льянза и еще три небольших речки; с севера Суйфун и одна небольшая между Суйфуном и восточным берегом. На западном берегу в бухту Песчаную впадает река Ама- бе, весьма мало исследованная, но весьма важная по лесистой местности и по обнажениям каменно-угольных пластов; кроме нее - Монгу и еще две реки, одна севернее, другая южнее Славянской бухты.

Берега Уссурийского залива безлесны, покрыты мелким кустарником и по низменностям травой. Самое большое селение китайцев - в околодке поста Владивосток, по реке Цима, где до 300 человек жителей, занимающихся земледелием и заготовляющих на зиму себе рыбу, которую вялят на солнце. В нескольких местах по берегам залива существуют одинокие фанзы (домы), в которых живут оседло по одному, по два и много по трое китайцев. Это притоны для переездов китайцев на лодках и для сбора морских червей и капусты. Восточный и западный берега Уссурийского залива вообще высоки, обрывисты. На восточном есть две, три бухты, очень небольшие. Северный берег низменный. На восточной стороне Амурского залива - высокий берег, оканчивающийся обрывистыми мысами. Северный - открытый, пологий к морю, весьма удобный для хлебопашества. Западный, кроме мысов; Песчаного, около Славянской бухты, и Гамова, - открытый, безлесистый, низменный, но легко осушимый при обработке. На острове Казакевича близ самого пролива Босфор Восточный - очень длинный и узкий залив Новика, удобный для стоянки паровых судов. При самом входе в него тянется от севера к югу почти до половины залива длинная подводная коса, весьма мелкая.

Порода берегов различна: глинистый песчаник, конгломерат, местами гранит. В нескольких местах видны обнажения каменно-угольных пластов. Но положительных розысканий его до сих пор не было произведено, по неимению на то средств. Вообще все берега, подверженные непосредственному действию морских ветров и туманов, безлесны. Причины объяснить не умею; зато травы на них лучше, но далеко не то, что в верховьях Суйфуна и около озера Ханкай.

В морском и стратегическом отношении рейд, гавань и местность Владивостока далеко не лучшие из других той же полосы, - об этом, впрочем, надеюсь поговорить в особой статье. Теперь же, собираясь познакомить читателя с жизнью, которую мне пришлось вести во Владивостоке, я считаю необходимым сказать несколько слов и о себе самом, и о том, каким образом и на каких основаниях я попал туда.

В течение кругосветного моего плавания, как водится не скупого на добрые погоды и волнение, на клипере «Разбойник» развилась во мне серьезная болезнь - кровотечение, едва утолимое, возобновлявшееся при малейшей качке, особливо впоследствии, в должности старшего офицера, всегда ответственной, заботливой, не допускавшей покоя. Между тем, 22 июня 1861 года клипер наш пришел на край света восточной Руси, на станцию корвета «Гридень» во Владивосток, расположенный на берегу моря, которое доселе называлось Японским, и которое, вероятно, рано или поздно прозовут Русским морем. В это время болезнь моя уже довела меня до такого истощения, что судовые медики прописали мне лишь несколько недель жизни, если я не отрекусь от моря и не уеду в Россию, к обилию врачебных средств и в родной климат. Мысли в голове моей путались, я не мог дать себе ни в чем отчета и всего менее думал, что мне Бог приведет в этом месте провести два года, перечувствовать многое и многое; весь свой запас знаний приложить к делу; убедится в той истине, что хорошо собирать в головной шкаф - всякий хлам, если не для топлива, то хоть для растопки, - все пригодится в жизни, особливо в безлюдной точке, без всяких средств ни сверху, ни снизу, ни справа, ни слева, как во Владивостоке. Да, никогда человек не оценить с такой признательностью то, что нам преподавали и к чему принуждали, что самому по дороге прилучилось подхватить, обмыслить, посправиться с делом; нигде так не оценивается все, как в заброшенном одиночестве, в роли Робинзона, где еще требуется ничем и из ничего созидать, охранять, пропитывать, веселить, руководить, лечить и чаще всего делать глупости, ибо век живи, век учись, а все дурнем похоронят...

Желание поделиться маленькой опытностью и знанием условий, порядков, беспорядков и вопиющих требований тамошней местности, с теми из сослуживцев, а подчас и просто с соотечественниками, кого служба, искание приключений, воля или неволя, приведет на край света приамурской Руси, - вызвали меня написать эти строки. Владивосток приобретен от китайцев в 1858 г.; в 1860 в нем едва успели приготовить кое- какие, нужнейшие, незатейливые помещения, деревянные. Когда мы входили на клипере в бухту, почти против самого входа, на северном берегу стоял офицерский флигель. Далее от него к востоку, саженях в 50, деревянная казарма на 48 человек солдат, составлявших команду поста. Позади казармы, в нескольких саженях от нее, в сторону - кухня; возле нее загорожен скотный двор, на крутом берегу оврага. По низу его бежит, едва заметный ручей, впрочем, чистой и приятной воды. В 200 саженях к востоку от казармы только что заложена была церковь во имя Успения Божьей Матери. К востоку от церкви, не более полуверсты, раскинуты были строения корвета «Гридень», зимовавшего здесь с 1860 на 1861 год. Далее к востоку, в глубине бухты, в разных местах виднелись два-три летних шалаша китайцев. На западной стороне бухты стояла одинокая китайская фанза. Команда корвета «Гридень» построила для себя казарму, офицерский флигель с мезонином, мастерскую и баню. Весь успех заключался в том, что корвет заблаговременно, к осени, нарубил себе лесу и в плотах прибуксировал его в бухту; рубку леса производил в заливе Новика и в Амурском заливе, верстах в 20 от поста. Корвет прибыл на зимовку в августе 1860 г., а постройки окончил в ноябре. Солдаты 3 роты 4 линейного батальона Восточной Сибири были высажены с транспорта «Манджур», 20 июня 1860 г., в числе 40 человек, при одном офицере. Им оставили одно десантное орудие. Солдаты предоставлены были своим собственным средствам: для постройки они рубили лес за 20 и более верст от поста, по берегу Амурского залива, и на себе приводили плоты в бухту. Сплошь и рядом случалось, что плот в 200 бревен, недельная работа 10 человек, при поднимавшемся ветре и разыгравшемся прибое у берегов, разбивало. Счастье, если бревна выкинет на берег, работа не пропадала. Но большей частью бревна разносило по заливу. Несмотря на все эти трудности, при крайне дурной пище, солдаты окончили постройку зданий к октябрю месяцу того же 1860 года. Нужно отдать справедливость постройкам солдат: они чрезвычайно отчетливы. И неудивительно: эта рота со своим командиром [Того же батальона капитан Иван Францевич Черкавский], с 1854 года не знала постоянного места. Почти все первые постройки по Амуру произведены солдатами этой роты. Такова участь некоторых линейных батальонов Восточной Сибири! Едва обстроятся на одном месте, обзаведутся хозяйством, огородом, их переводят в другое, для новых построек; от того такие команды очень бедны. Следующие за работу деньги инженерное ведомство высылает иногда через несколько лет, в самом ограниченном количестве, от учетов по урочному положению, трудно выполнимому на пустынной местности, где разве похождения Робинзона Крузо могут дать понятие о жизни тружеников-солдат.

В казарме корвета «Гридень», по распоряжению начальника эскадры Китайского моря, в 1861 г., устроен был лазарет для больных матросов с судов эскадры. Большая часть больных была поражена китайским и японским сифилисом, в жестокой степени. Лазарет и все работы с корвета «Гридень» были переданы прибывшему клиперу «Разбойник». Через несколько дней корвет ушел в бухту Посьет.

Старший офицер корвета, лейтенант Деливрон, погибший впоследствии на клипере «Опричник», между прочими работами, заложил на западном берегу бухты, близ фанзы, баржу. Окончание этой работы выпало на мою долю. Осмотрев сделанное, я не решался продолжать баржу в том виде, потому что постройка начата была против всяких правил корабельной архитектуры. Но было приказано окончить скорее, во что бы то ни стало. Назначение баржи было ходить с лесом и дровами в Посьет, а оттуда привозить каменный уголь для судов, крейсерующих у берегов Восточного океана; следовательно, ей пришлось бы делать 70, 80 миль открытым заливом и вдобавок еще на буксире судна. Эти два условия требовали не такого крепления, какое предназначалось барже. Чтобы исправить ошибки, надлежало переделать заново самый набор, уже поставленный, скрепленный, отчасти обшитый. На это понадобилось бы много рабочих рук и времени, а я уже сказал, что баржу велено было окончить скорее.

24 июля прибыл в пост командир Сибирской флотилии и портов Восточного океана вместе с начальником эскадры, на клипере «Абрек». В этот день решена была моя судьба. Совершенно расстроенный здоровьем, я просил об отправлении себя берегом в Петербург; но меня назначили начальником поста и команд во Владивостоке, на смену сухопутному офицеру, с обещанием отпустить меня, когда я поправлюсь. Никогда еще в жизни своей не противившись распоряжениям начальства, я остался и поместился во флигеле, построенном корветом «Гридень».

26 июля все суда, бывшие на рейде, ушли в Посьет; я остался больной во Владивостоке с ничтожными средствами и с огромнейшим желанием сделать все посильное для основания столь важного поста будущего военного и купеческого порта.

К великому благополучию, я знаком с гомеопатией, имел с собой запас нужных книг и полную аптеку, которая часто спасала меня и команду, состоявшую из 40 человек, из которых 25 бывали в разных командировках; кроме того, в посте находились с эскадры: больной гардемарин С. и в лазарете 30 чел. больных матросов, при которых на короткое время был оставлен медик и фельдшер с клипера «Разбойник». Для довольствия больных было отпущено провизии на 1 1/2 месяца и несколько быков, из которых три японские, привезенные на клипере, были очень плохи.

Оставшись один, я начал работы. Поручено было окончить церковь добровольной работой нижних чинов, в свободное время от казенных работ; построить магазин для помещения провианта, который должен быть доставлен из Кронштадта; построить казарму на 250 человек; продолжить начатую корветом «Гридень» пристань до глубины 13 футов, для выгрузки с коммерческого судна орудий, отправленных из Кронштадта в 1859 году; перенести с правого берега р. Суйфун на левый станок, т. е. поселение. В распоряжении моем было наличных 15 человек. Из них 10 необходимо было тотчас отправить на Суйфун к станку, который был срублен зимой, там, где оказался под руками строевой лес, без всякого внимания к местности; когда растаяло, оказалось, что станок поставлен на болоте, без малейшей возможности подойти к нему. А потому и надобно было в теплое время разобрать его и перенести в назначенное место. С 5 человеками предстояло производить постройки; оказалось, что лесу готового нет; нужно было отправить на рубку. Стоявшие в течение июня и июля дожди до того разжидили почву, сложившуюся, от самого потопа, из ежегодных слоев падавшей листвы, что в лесу, на высоких местах, человек проваливался по колена. Правильной рубки производить было нельзя; пришлось ограничиться теми деревьями, которые можно было подтащить к берегу. В посту было несколько лошадей, послуживших хорошим подспорьем малочисленной команде, находившейся на рубке леса; но так как лошади эти работали без овса, на подножном корме, то к октябрю пришли в такую негодность, что не лошади возили тяжести, а люди таскали лошадей с места на место.

4-го августа пришли во Владивосток корвет «Гридень» и клипер «Разбойник». Я обратился к командиру последнего с просьбой привезти мне нарубленные бревна из Амурского залива. На другой или на третий день клипер отправился; но не успел еще взять плотов на буксир, как поднялся ветер, началось волнение, и клипер принужден был, для спасения плотов, отвести их в закрытое место к берегу. Оставаться клиперу в открытом заливе было нельзя и, кроме того, он имел другое срочное поручение, принуждавшее его спешить. Вскоре после этого я отправился на катере, вместе с военным инженером Б., прибывшим на корвете «Гридень», осмотреть места обнажившихся каменно-угольных пластов в Амурском заливе. Первый уголь, осмотренный на полуострове Саха-Цунза, в северовосточном углу залива, оказался лигнитом очень плохого качества. У нас не было нужных средств, чтобы с точностью определить размеры пласта. Обнажения пласта в 2-х, 3-х местах были очень высоко над водой, почти на обрывистых берегах и не особенно велики, чтобы по ним можно было вывести хоть какое-нибудь заключение. Дальнейшее раскрытие пластов потребовало бы больших работ и построек, чего не позволяли ни время, ни средства: один осмотр уже существовавших обнажений занял много времени, потому что приходилось карабкаться почти по отвесному берегу и несколько раз срываться, вместе с осыпавшейся породой. На этом месте мы переночевали в брошенном рыбацком шалаше, довольно покойно, так как какой-то сильный запах отгонял и мошку и комаров. На другой день мы отправились на том же катере вдоль северного берега Амурского залива, осмотреть другое месторождение каменного угля, верст 7 не доходя поста на р. Суйфун; но усилившийся южный ветер развел такую толчею, что катер иногда килем щупал грунт. К счастью, песок и ил не причиняли ему вреда. Скрепчавший ветер принудил нас укрыться в реку Суйфун. К тому же мы насквозь промокли от брызгов и сильно проголодались: с утра не ели ничего. На месте нового станка мы разложили костры, начали обсушиваться и заварили чай, но пить его не могли: южный ветер нагнал в реку соленую воду. Б. берегом отправился осмотреть уголь, а я должен был заняться исправлением рангоута на катере: при самом входе в Суйфун мы ударились о подводный камень, отчего мачта на катере переломилась. К вечеру Б. вернулся ни с чем. Пласт лежит у самой воды, берег крутой, обрывистый, не было никакой возможности, за сильным прибоем, подойти к нему. Ночью комары не давали нам ни минуты покоя, и едва начало зориться, мы сидели уже в катере и отправились на правый берег Суйфуна. Китайцы это место называют Хунчилаза. Обнажения пласта были слишком велики; уголь оказался непорядочного качества, хотя давал много золы; не скипался и не было слышно серного запаха. Поиски пищи продолжались часу до седьмого. Осмотреть подробнее всю местность не было возможности. Команде катера было отпущено провизии только на два дня, между тем засвежевший ветер мог продержать нас несколько суток. Поблизости не было видно фанз. К тому же и китайцы смотрели на эту местность, как на свою, а не нашу, собственность; в этом поддерживали их маньчжурские начальники, весьма нерасположенные к русским. Не освоившись с порядками местных жителей, не хотелось начинать с ними наступательные действия, да при том, хотя в продолжительную стоянку с клипером в Пей-хо и в Тянь-Дзинь, при частых сношениях с китайцами, я довольно освоился с китайским языком, но только с наречием пекинским, так сказать, литературным, а окрестные жители Владивостока говорили преимущественно шантунским наречием. По обычаям и законам китайским, начальник должен быть человек ученый. Мое незнание местного наречия и порядков могли уронить меня в их глазах навсегда. Мне нужно было доказать им, что я очень ученый человек, гораздо выше их начальников. А без знания языка, это было делом невозможным.

Отправившись домой, во Владивосток, мы, плывя то под веслами, то под парусами, наконец пристали к берегу, близ того места, где солдаты рубили лес, и отсюда уже отправились на 3 лошадях верхом, без седел. Идти на катере вдоль берега под веслами было бы напрасным мучением для команды.

При переправе через устье одной речки верхом, я едва не утонул, но как-то опомнился, схватился за гриву лошади и благополучно выплыл с нею на другой берег. Впрочем это был мой первый опыт езды верхом без седла. Может показаться странным, как, переправляясь через речку, можно утонуть. В июне и июле 1861, 55 дней сряду стояли дожди. Горные ключи обратились в речки; а самые речки, падая с гор, страшно бушевали, и устья размыты были на широкое пространство чрезвычайно быстрым течением. Впоследствии через эту речку на устье переходили ниже колена. Понятно, что лошадь наклонилась на бок, чтобы легче плыть, а я от неожиданного маневра упал в воду, потеряв равновесие. Часу в 5 вечера мы приехали в пост.

22-го августа, когда наших судов уже не было на рейде, пришел во Владивосток английский корвет Encounter под флагом вице-адмирала Гопа (Hope). При входе корвета в бухту, я, едучи из лесу, спускался с горы. Заметив на передней мачте адмиральский флаг, я принял его за флаг начальника портов, так как кормового флага издали еще не разглядел. До дому оставалось версты полторы. Желая скорее встретить прибывшего адмирала, я погнал лошадь в карьер прямо к дому. На дороге встретилось толстое упавшее дерево. Объезжать его не хотелось и, думая перепрыгнуть, я дал шпоры. Но, вместо скачка, лошадь вдруг осадила пред самым деревом, я вылетел из седла и лбом сильно ударился о дерево. Раздумывать было некогда, я вскочил в седло, перепрыгнул через дерево и помчался домой переодеться.

Как начальник поста, я поехал на корвет исполнить обычный морской этикет: поздравить английского адмирала с благополучным приходом и предложить услуги. Корвету понадобилось несколько дубовых книц, которые он и вырубил. Я получил приглашение адмирала к обеду. Во время визита никаких новостей узнать не мог, только меня приняли как-то не по-английски, слишком любезно.

Едва я съехал с корвета, как адмирал, отправясь на берег, зашел прямо в казарму. Солдаты оделись в шинели, прикрыв свои рваные рубахи. Он обошел казарму, осмотрел ружья и, как после заметил мне, никак не ожидал найти их в такой исправности, глядя на поношенные шинели и несчастный вид солдат. Перед обедом я случайно встретился с адмиралом на берегу. Ему сказали, что во Владивостоке отличная охота на диких коз, но он, пройдя всю бухту, не встретил ни одной. Сведения, ему сообщенные, были собраны еще в 1855 г., когда в бухте была только одна фанза, а все место было покрыто густым кустарником, дававшим пищу диким зверям. С основанием поста зверь удалился на север полуострова. Расставаясь, адмирал повторил приглашение к обеду, а я, зная аккуратность англичан, сообщил ему, что не успел сверить свои часы [Вот почему я сделал этот вопрос. На одной из станций Тихого океана адмирал английский пригласил к себе обедать капитана нашего судна. Неизвестно по какой причине капитан опоздал пятью минутами. Когда он вошел в каюту, все сидели за столом адмирал вынул часы и показал их капитану, не сказав ни слова]. «Вы знаете наши обычаи», - усмехнувшись, сказал адмирал, - «за 10 минут поднимут вымпел». Во время обеда разговор вертелся на проведении границы. Я молчал, потому что сведения мои о том были неофициальные и без подробностей, где именно проведена черта, хотя я точно знал, что пограничные столбы поставлены; но не счел за нужное и это сообщать адмиралу.

Когда встали из-за стола, я хотел было откланяться, но адмирал просил уступить ему этот вечер, если у меня нет спешных занятий. Ему хотелось поверить замечания, сделанные командирами их судов. Он потребовал себе карту этой местности. Первое, что бросилось в глаза, это речка, впадающая в бухту Золотой Рог с востока. По замечаниям англичан, бывших тут в 1855 г., эта речка судоходна на 5 миль; между тем посланный адмиралом вельбот прошел по ней только полмили и то с трудом. В сущности эта речка не более как яма в болоте, в которую стекают ручьи с северных гор. Далее адмирал заговорил о золотых россыпях, которых на самом деле близ Владивостока и не существовало. Кроме того, адмиралу нужен был для корвета уголь; но у меня его не было. Я передал ему, что в Посьете есть уголь казенный, там добытый, но начальник поста не говорит ни на одном европейском языке и не решится дать угля. Я знал начальника поста, как строгого и точного исполнителя приказаний, и был уверен, что он не дал бы угля ни под каким видом; хотя бы я и написал ему об этом, он не исполнил бы моей просьбы.

В 11 часу я стал было прощаться с адмиралом, но он задержал меня расспросами относительно метеорологических наблюдений в посту. Я должен был прибегнуть к увертке, потому что мне не оставили никаких инструментов, даже термометра. Адмиралу очень хотелось иметь образчики каменноугольных пластов. Я обещал доставить ему завтра, так как прощаясь, он сказал, что останется на завтра до обеда; между тем с рассветом дали мне знать, что англичанин уходит. Пока я собирался ехать на корвет, он уже скрылся из бухты.

Приход этого корвета был предметом наших разговоров в продолжении нескольких дней: не из пустого любопытства и не для зайцев адмирал Гоп скитался по нашим постам. После Владивостока заходил он в залив Св. Ольги, но там пробыл лишь несколько часов. В конце августа прибыл в пост майор Ч. с Суйфуна. Ему поручено было промерить и описать эту реку. По словам его и по представленным им донесениям, Суйфун судоходен почти на 80 верст от устья, потому что он нигде не находил глубины менее 7 футов. В свое время я скажу о причинах, почему он получил такие утешительные результаты. 1-го сентября пришел клипер «Разбойник» с полковником Б., который на другой же день отправился на клиперском баркасе вверх по Суйфуну, где, дойдя до Чай-фанзы, сошел на берег и направился к озеру Ханкай. А клипер, через несколько дней, забрав некоторых выздоровевших матросов, медика и других офицеров, ушел в Де-Кастри. Я остался один. Тяжело мне было; чтобы не так скучать, я перебрался в офицерский флигель, возле солдатских казарм; он был лучше построен, на лучшем месте; к тому же с ним не соединялись воспоминания прежнего приятного товарищества. К этому надобно прибавить, что начали приходить из командировок люди. Между солдатами развито было, в сильной степени, пьянство и корчемство. Ближайшее присутствие мое было крайне необходимо. К половине сентября собралось до 30 чел. команды. Большая часть из них была переведена из армейских полков за штрафы. Возиться с ними в начале было очень тяжело, тем более, что на требования мои они смотрели как на жестокость и притеснение. Прибегать же к телесному наказанию людей, хотя и привыкших к нему, я считал совершенно неуместным: по моему беспомощному положению, телесное наказание надлежало беречь как самую страшную казнь. Мне пришлось ограничиваться другими наказаниями.

Мало помалу, однако, попечительность, удачное пользование в болезнях, участливый уход за больными и частые увещевания пробудили в них добрые чувства долга и доверия. Провинности являлись все реже и реже, и потом не раз уже случалось слышать, как сама команда строго преследовала своих вовсе не уголовных преступников. «Ну уж у меня, брат, дешево так не отделался бы ты... бить бы, да и бить вашего брата, дурака, когда добра не разумеете».

В начале моего поступления, я не заметил, что команда не имеет свободных и праздничных дней. И было трудно заметить: все наличные находились в лесу на рубке. При первых работах в посту я стал замечать, что солдаты ходят рваные, не чинят своего платья. На вопрос мой они отвечали: «У нас все будни - праздников не знаем». Это меня озадачило. Я потребовал фельдфебеля, спросил его, что это за ответ? Оказалось, что действительно, и в праздничные дни команду высылали на работу, и это вошло уже в обыкновение. Я приказал, чтобы с этой минуты, по субботам работы продолжались только до 12 часов, а остальное время назначалось на уборку и мытье казарм, на чищение ружей и амуниции; на починку, мытье и осмотр собственных свои вещей и пр. Баня у солдат была грязная и совсем сквозная, а в корветской бане мылись больные, и потому я решился построить новую баню.

20-го октября пришел во Владивосток под американским флагом пароход S.Louis, принадлежащий г. Walsh, торговому дому в Нагасаки. Судно это имело всю необходимую провизию для морских судов, и отправилось по нашим постам, чтобы снабдить военные суда, если где найдет их, и в то же время под рукою собрать сведения о морских червях и капусте, которыми изобилуют берега, занятые нами. Воспользовавшись его приходом, я приобрел, насколько хватило денег, разной провизии, оставив несколько десятков долларов, на покупку быков. 22-го это судно ушло под парами в море. На этом судне приходил сам Walsh, американец, весьма образованный, любезный человек. Два дня, проведенных с ним, несколько отвели душу, совершенно погрузившуюся в изучение местности и китайского языка. Я до того увлекался, что иногда шатался по лесу несколько часов, чтобы изучить каждую падь, отлогость или вершину горы.

30-го октября, поздно вечером, пришла из Охотского моря шкуна «Первая»; вслед за ней - транспорт «Японец» из Николаевска; 31-го, после полдня, - транспорт амурской К° Св. Феодосий, и поздно вечером - клипер «Наездник» с почтой из Шанхая. Рейд оживился; гребные суда беспрестанно сновали с судов на берег и обратно, перевозили разные грузы. Через несколько дней, все суда, кроме шкуны, опять ушли в море, а шкуна осталась здесь на зимовку. Зато в посту прибавилось жителей. На транспорте прибыл назначенный к строящейся церкви иеромонах Ф., приказчик амурской К° Б. с несколькими рабочими и с разными товарами; прапорщик линейного батальона М. - командующим отрядом, купец С. с женой, маленьким сыном и с небольшим количеством товаров, и еще одна посёлка, как называют солдаты женщин, присылаемых на поселение. Нужно всем было дать зимнее помещение. Иеромонах Ф. выбрал себе мезонин офицерского флигеля. Внизу одну комнату взял для себя командир шкуны, рядом с ним другую - кондуктор. В том же доме другую половину я отдал под лавку амурской К°, с тем условием, что если встретиться надобность, лавка будет очищена в течение 3-х дней. В корветской казарме одну половину занял оставшимися трудными больными, с фельдшером и аптекой. В другой поместил поправившихся матросов, команду шкуны и компанейских работников. Мастерскую отдал временно под привезенные товары амурской К°. В своем флигеле для себя оставил комнату, в которую пригласил и больного гардемарина С.; другую отдал прапорщику; в третьей поместился купец С. с семейством и товарами и открыл лавку. Присутствие транспорта Феодосий и разные просьбы расшевелили меня. На Феодосий нужны были дрова; приказчику амурской К° нужны было люди, для разбора и укладки товара. Я отпустил всю команду на вольную работу.

На транспорте «Японец» было прислано в пост до 300 пудов пороха в бочках. Погреба не было, и порох сложили на южном берегу бухты в палатке из брезентов. Кроме того, я получил несколько бумаг, на основании которых должен был приготовиться принять этой же осенью 60 т. пудов муки, и следующей весной еще 200 т., отправленных из Кронштадта, на коммерческих судах; из этой муки должен был печь сухари. Известие это сильно меня встревожило: когда я успею построить столько магазинов для помещения такого огромного количества муки, да еще в рогожных кулях? Нужно было сделать пороховой погреб, казарму, пристань, перевозные шлюпки, сухарное заведение. Рабочих рук мало, годного инструмента нет, бревен готовых тоже, а работы бездна, - надобно будет налечь на команду. Вот отчего я и дал им несколько дней отдыха, чтобы они заработали на себя, а потом бы не роптали.

В это же время случилось происшествие на шкуне, так что пришлось производить следствие: писарь наделал больших дерзостей командиру; оказалось, что писарь был из каторжных, попал в поселенцы, из них по найму пошел в солдаты и, как грамотей, успел добиться, чтобы его взяли писарем в штаб, а оттуда - на шкуну. Между тем, свежее мясо в посту все вышло, быков китайцы не продавали; нужно было за покупкой их сходить в китайскую деревню на р.Цема, верст за 100. Чтобы скрыть свое намерение от китайцев, которые зорко следили за каждым моим шагом, я взял одного провожатого, знающего китайский язык, двух лошадей и отправился в путь. Купец С. вызвался идти со мной.

Я вышел из дому часу в 11-м утра. Пройдя по западному берегу полуострова, омываемого Амурским заливом, верст 25, я пришел в фанзу. Надобно сказать, что в 1860 году была отправлена экспедиция под начальством инженера Б., для проложения дороги с р. Усури до Владивостока. Г-н Б. положил затеси на деревьях, по таким местностям, где пеший с трудом едва может проходить, а вести телегу нет никакой возможности, к тому же затеси на деревьях не есть просека...

Солдат мой был уже знаком с хозяином фанзы. Это старик китаец, которому уже за 80 лет, бодрый, крепкий, живой. Летом он обрабатывает себе огород и сеет мелкое просо (чумидза), ячмень и кукурузу; зимой занимается ловлей соболей и енотов и променивает их на сулю, которую продает солдатам. Старик очень радушно принял меня, старался угостить чем только мог, но, признаться, я брезгал, потому что приготовленное мясо было соболиное. Дорога далее шла по самому берегу залива до р. Льянза. Через нее нам нужно было переправиться вброд; сделать это на устье было опасно, а потому мы пошли по левому берегу, до первого переката (порога), которыми изобилуют горные речки. Скоро, однако, стало смеркаться; в поисках переправы мы долго бродили впотьмах, и часу в 9 вечера измученные наши кони едва таскали ноги, а потому мы остановились у какого-то ручья на ночлег. Ночь была холодная, ясная, тихая, безлунная. Разложили костер, лошадей пустили на ветошь, а сами согрели воды, напились чаю, закусили и расположились спать. Спутники мои совершенно разделись, прикрылись сверху и скоро заснули крепким сном; а я все время бодрствовал от холода. Это был мой первый в жизни ночлег в лесу, на открытом воздухе, в близком соседстве тигров. Холод, несмотря на усталость, не давал заснуть: пока согреешься у костра - клонит ко сну, а приляжешь - костер начинает тухнуть, озябнешь - и сон пропал. Так я просидел до 5-го часа утра и, когда начало зориться, разбудил своих спутников, мы решили идти до фанзы, там уже закусить, покормить лошадей и к вечеру быть в деревне. Часу в 9 дня мы подошли к фанзе, одиноко стоявшей в лесу и огороженной высоким частоколом. Хозяина не было дома. Я опишу устройство фанзы; все они совершенно похожи друг на друга, отличаются только величиной. Китайцы по углам врывают в землю через 2 или 3 сажени четыре угловых столба. Между ними кладут горизонтальные, не толстые, одна от другой не более аршина, поперечины, которыми связывают столбы, для чего продалбливают в них дырья. Если фанза строится с двускатной крышей, то под конек фанзы врывают 2 и более, смотря по длине крыши, столба в 1 1/2 раза выше угловых столбов. Для каждого из них стараются выбрать деревья, в верхнем конце виловатые. На них кладется толстая жердь, а на нее тонкие, длинные поперечные жерди с большим провесом от стен. Жерди эти привязываются или мочальной веревкой, или тонкими прутиками. Крыши кроют травой, преимущественно старой. Для этого они режут ее своими серпами и связывают веревкой из травы же в пучки. Пучки раскладывают на земле плотно один возле другого в длину крыши и связывают в комлях между собой. Этими травяными полотнами покрывают жерди, начиная снизу. Сверху крышу смазывают жирной глиной, смешанной с мелко нарубленной травой.

Для стен китайцы также употребляют траву, из которой делают толстые жгуты, обваливают их в глине, смешанной с травой же, и этими жгутами перевивают между горизонтальными жердями, вертикально. Потом снаружи и внутри обмазывают той же глиной. Для дверей и окон ставят между поперечинами колоды. Рамы делают узкие, решетчатые, и обклеивают бумагой, напитанной маслом.

Внутри делают, вдоль одной из стен, кан или широкий рундук в 3/4 аршина вышиной. Кан служит китайцам местом для сидения и спальни. Внутри его устраиваются дымовые ходы, весьма извилистые, из плоского камня на глине, от котла, вмазанного в очаг, который всегда неразлучен с каном. Иногда, но весьма редко, кан имеет отдельную топку. Это мне случалось видеть только у очень зажиточных китайцев.

Посреди фанзы, а иногда у стены, делается угольник, куда китайцы кладут уголья из под очага, когда приготовлена пища. На этом угольнике всегда стоит чайник с водой, которую китайцы, живущие около Владивостока, употребляют вместо чая. Иные собирают в лесу какую-то траву, широколиственную, похожую на подорожник, но гораздо крупнее последнего листьями. Эту траву они сушат, настой ее имеет вязкий, горьковатый вкус и никогда не настаивается до цвета черного пива. Китайцы очень любят сидеть у огня и греть руки или же ловить известных насекомых, принадлежащих, по энтомологии, роду бескрылых, которыми очень изобилует их платье. Для того же, чтобы огонь в угольнике не тух, они зарывают в него куски дров, чтобы они постоянно тлели.

Я уже сказал, что хозяина не было дома; дверь была приперта палкой. Фанза была полна дымом, так что сидеть в ней не было возможности; я приказал солдату приготовить чай, а сам пошел осматривать хозяйство китайца.

Двор около фанзы большой. В одном углу стоял сарайчик из древесных лубков. В нем висело несколько оленьих и изюбровых шкур. В противоположном углу двора - стойка, в которой помещались пара быков, весьма сытых и здоровых. Я обрадовался находке, потому что мог купить их и далее не идти. За фанзой вдоль забора было отгорожено толстым частоколом неширокое место, перегороженное еще поперек на несколько небольших клеток. В двух сидели изюбри. Солдат объяснял мне, что китаец занимается ловлей изюбрей и, когда попадется живой, он сажает его в клетку и держит до тех пор, пока пойдут новые рога; тогда колет их и рога продает очень дорого. Изюбрь, на взгляд, составляет что-то среднее между оленем и дикой козой. Шерсть не длинная, красно- желтая, покрытая белыми овальными пятнами. Хвоста нет, а какой-то клочок шерсти, немного длиннее, чем на теле. Рога круглые, иногда с небольшим одним или двумя отрогами. Когда рога молодые, то покрыты сверху тонкой бархатной кожей; со временем кожа твердеет. Китайцы очень ценят молодые рога и употребляют их в лекарства, в сухом виде, против лихорадок и изнурения вследствие чрезмерной потери соков. Отдохнув часа полтора, мы начали было собираться в дорогу, как пришел хозяин. Я через солдата начал торговаться с ним о быках. Китаец запросил по пятидесяти мексиканских долларов за штуку и не хотел ничего уступить, так что мы простились и пошли далее. Причиной же, что покупка не состоялась, было незнание китайских привычек: китаец с первого раза никогда не продаст незнакомцу того, что тот покупает. Я не соблюл их приличий.

Дорога стала подниматься в гору. Местами речка Льянза своим изгибом подходила к крутым скатам, и тогда подъем и спуск по самому краю берега были весьма затруднительны. К счастью моему, одна из лошадей была корейской породы, привыкшая к горным странствиям, зато другая, русская, при обрывистых берегах, постоянно падала с вышины в воду и мочила наш вьюк.

Отойдя версты две от фанзы, мы встретили загород, из сваленных деревьев; на них набросаны были большие сучья с ветвями, довольно высоко от земли. Солдат мне объяснил, что это ямы, в которые ловят диких зверей: оленей, коз и пр. Такие загороди делаются на несколько верст, преимущественно вдоль речек и ручьев. На известном расстоянии в этих загородях оставлены небольшие промежутки, в которых вырыты глубокие и длинные ямы, обложенные деревом. Длина их до четырех аршин, а ширина около полутора, так что зверь не может перескочить. Ямы сверху закрывают тонкими прутьями, а потом травой и листьями. Таким образом дикому зверю, томимому жаждой, приходится идти вдоль загороди; пред глазами свободный обманчивый проход - и он попадает в яму. Случается, что в ямах бывает вода, тогда зверь тонет, но китаец не горюет: шкуру снимает и продает, а мясо съедает.

Вскоре мы набрели на другую фанзу. Хозяин ее очень общительный человек, не старых лет, пригласил к себе, угостил медом и солеными огурцами, и начал было готовить ужин. Я его поблагодарил и объявил, что иду на Цема-хэ, а теперь хочу добраться до следующей фанзы, в этой пади (падью называется по-сибирски долина между гор), чтобы оттуда на лодке переехать в р. Цема. Китаец сказал, что теперь холодно, и что нас не повезут, так как уже по берегам есть лед. Я не поверил и пошел далее к берегу; у большой фанзы нас встретил лай собак, а за ними два китайцы. По берегу стояло множество мелких долбленных китайских лодок, вытащенных из воды.

Мое появление возбудило вниманием китайцев; они высыпали из фанзы и с любопытством рассматривали меня с головы до ног. Между ними поднялся жаркий спор: «кто я такой, откуда пришел, зачем?». Не подозревая, что я понимаю по-китайски, они начали сговариваться не позволять мне останавливаться на ночь в этой фанзе. Через солдата я спросил: не хочет ли кто перевести меня в р.Цема, подождать там до утра и привести обратно? Только один из толпы вызвался свезти меня, но только туда, и то за пять долларов. Солнце было близко к горизонту, ехать водой предстояло около десяти верст; притом же явилось новое затруднение: куда девать моих лошадей? Китаец-хозяин не брался сохранить их ночью, «потому что тигр ходит». Оставить солдата при лошадях? А кто пригонит скот, если удастся купить на Цема-хэ? Поручить лошадей китайцам, я не решился, они обращались со скотом очень небрежно, случается - и калечат его. Подумали и решили вернуться ночевать в оставшуюся позади фанзу, к любезному хозяину. Между тем меня занимала причина, по которой китайцы согласились не пускать нас ночевать. Для отвлечения их внимания я просил г.С. спрашивать их о шкурах тигровых, оленьих и других. Китайцы поддались ловушке, и хозяин пригласил нас в фанзу. Войдя в нее, мы застали на кане четырех китайцев, сидящих за картами. Игра шла очень азартная; но сколько я ни сидел в фанзе, добиться - на интерес ли идет игра или нет - не мог. Наступившие сумерки принудили меня вернуться в пройденную фанзу. Хозяин, который очень обрадовался, пригласил нас ужинать. За ужином было оленье мясо с вареной зеленью; к этому мелко изрубленный чеснок с красным перцем и горячая суля, очень крепкая. Надобно заметить, что китайцы пьют водку всегда горячую, из маленьких чашечек, в которых помещается не более чайной ложки, и закусывают зеленью, мясом, чем хотите, но пьют только до тех пор, пока не подадут кашу, а пить водку после этого, значит, показать свою неученость, незнание приличий, одним словом, уронить себя. После ужина китаец предложил трубку. Чтобы не обижать хозяина и из приличий, я взял ее, хотя курить табак собственного их приготовления не мог. Хозяин убрал всю посуду, из которой ели, подмел фанзу и начал готовить постели. Для меня он постлал несколько оленьих шкур; сверх их положил какое-то грязное, весьма подозрительное одеяло и в голову - небольшую, крепкую четырехгранную подушку, вершков двух вышиной и толщиной.

Головами все ложились не к стене, а на край канна. На мой вопрос через солдата: зачем они лежат головой не к стене, китаец объяснил, что от стены голова болит.

Все эти приготовления производил он при свете лучины.

Начали ложиться; я лег в платье, хотя китаец и упрашивал меня совсем раздеться.

Китайцы, действительно, ложась спать ночью, где бы ни было, в фанзе или в лесу, зимой или летом, раздеваются донага. Рубашек и нижнего белья не носят, а вместо их короткие кофточки с узенькими рукавами.

Я начал было засыпать, как лай собаки разбудил меня. В фанзу взошел какой-то китаец, по-видимому, незнакомый хозяину. Последний вскочил с постели, зажег лучину; началась церемония потчевания трубкой, угощение горячей водкой, наконец, предложение ужина, и хозяин снова съел такую же порцию, как и за первым ужином.

После ужина гость рассказал, что пришел из Нингуты; жаловался на маньчжур, которые решительно не позволяют торговать с русскими. Хозяин утешал его надеждой, что в Хей- ше-вей (т.е. во Владивостоке) новый русский начальник, и что он взятое не берет. Разговор обо мне так заинтересовал меня, что сон мой совершенно пропал. Хозяин уступил свою постель гостю, а сам лег подле него. Конечно, из разговора их помню немного, но все-таки узнал, что, по их мнению, русские начальники гораздо лучше их маньчжурских; при этом называли меня человеком ученым, знающим все приличия. «Жаль только, - говорил хозяин, - что новый начальник не женатый, он не согласиться дать нам жен. Тайе (старшина выборный) в Цема-хе хочет сам просить начальника достать нам жен... Неужели и русские начальники не войдут в наше положение?»... Мне очень хотелось помочь китайцам, только нужно было узнать от них самих, откуда и каким образом достать им жен? Но в качестве унтер-офицера, посланного от начальника, я не хотел расспрашивать, чтобы, выдав себя, не потерять всякое значение и уважение между китайцами.

Едва стало зориться, мы поднялись и пошли к р. Май; до фанзы на этой реке оставалось верст десять. На полдороге встретили китайца, которого провожатый мой спросил о дороге в Цема-хэ. Китаец передал, что р. Май стала мерзнуть, что ни на лодке, ни по льду нельзя перейти на Цема-хэ. Это известие сильно встревожило меня. В мыслях представились ужасающие последствия с оставленными больными матросами, если не достану скота в деревне на р.Цема. Придется кормить венерических больных солониной; они все перемрут. «Что скажут обо мне сослуживцы мои по возвращении в Россию? Будут ли они разбирать все обстоятельства, в которых я нахожусь? Они будут смотреть на последствия... А посетители Владивостока, встретив большое кладбище - не назовут ли меня убийцей, извергом?» Эти мысли вложили решимость во что бы то ни стало быть на Цема-хэ.

Придя в фанзу, мы спросили хозяина: можно ли идти через Цема-хэ? Он настойчиво толковал, что дороги нет, что она опасна, что лед тонкий, идти нельзя? Спутники решились сходить и избрать переправу. До реки было около версты. В ожидании их я лег спать, чтобы не говорить с хозяином, который надоедал своими расспросами: кто я такой? откуда и куда иду? зачем со мной провожатые? Я отмалчивался, не желая выдавать знание китайского языка.

Часу в третьем дня спутники мои вернулись. Оказалось, что на версту выше устья р. Май лед едва держит человека, а лошадей туда перевести нельзя; верстах же в семи выше устья можно перейти и с лошадьми, но так как до деревни трудно было дойти сегодня, да и ветоши нет, вся выжжена, нечем кормить лошадей, то я не рискнул идти и решился ночевать, с тем, чтобы назавтра рано утром перейти по льду. Солдат приготовил суп из мяса дикой козы, только что принесенной охотником, которому я было предложил приносить битых коз к начальнику во Владивосток; но он запросил такую цену, что не было никакой возможности сойтись с ним.

На другой день, рано утром, мы отправились к Цема-хэ, оставив наших лошадей на попечение хозяина фанзы. Через р.Май перешли по льду, который трещал под ногами. В деревне, однако, несмотря на все старания, не могли добиться толку: китайцы не решались продавать быков без тайе (старшины) - а последний был в отсутствии - и цену требовали очень высокую, по сорока долларов за штуку. Идти далее, еще верст за 200, на р. Сучан, где было также поселение около 500 китайцев, я не решился, потому что ожидал прихода судов с орудиями и с мукой.

Грустно было возвращаться с пустыми руками; но делать было нечего. Я успокаивал себя намерением послать в Цема-хэ за тайе и в Посьет за быками, которые приготовлены были там на случай, если придет какое-нибудь военное судно.

На обратном пути мы остановились на ночлег в той же фанзе, где провели вторую ночь. Хозяин очень обрадовался нам: не знал как и чем нас угостить. После ужина он подошел к солдату и о чем-то очень убедительно просил его. Тот, по-видимому, не совсем понимал его.

- О чем просит тебя китаец? - спросил я его.

- Да кто его знает! Просит какого-то ребенка. Где же мне взять ему. Странный человек, думает, есть у нас поселки, там и ребята должны быть...

- Скажи китайцу, чтобы пришел во Владивосток.

Оказалось, что китайцу хотелось, чтобы я вытребовал к нему из Шаньдунской области сына его; жена его давно уже умерла, а мальчику 14 лет, он может умереть с голоду, или его продадут в рабы.

Дома, куда мы вернулись на шестой день к обеду, мне объявили, что в лазарет прибыло трое шкунских, в цынге. Известие это сильно озадачило меня. Чем лечить цынготных? В отряде черемши заготовлено мало, а весной цынга может показаться между солдатами... Что я тогда буду делать?...Раздумывая об этом, я пока приказал топить баню три раза в неделю, заставлять больных париться, в суп наливать каждому по несколько ложек кислого квасу, мяса варить по полтора фунта, для того, чтобы и завтрак цынготным был мясной. Между тем к этим заботам присоединилась возня с некоторыми из нижних чинов и еще новое горе: дали знать, что все свежее мясо вышло в лазарете. Я было приготовил для себя на зиму трех быков; нечего делать, пришлось теперь отдать одного; но этого было недостаточно, так как едва начался декабрь месяц. Чем мне кормить потом больных сифилитических и цынготных? Солониной? То же, что дать им яду. Мысли эти не давали мне покоя. К тому же и денег у меня не стало: следовавшего мне жалованья и столовых денег за майскую треть 1861 года из Николаевска не выслали, хотя транспорт «Японец», заходивший сюда, ушел оттуда в начале октября; продовольствия же для больных эскадры было оставлено только с 25 июля на полтора месяца, в тех видах, что все больные будут взяты из Владивостока ранее зимы.

Я пошел было к купцам, просить у них денег взаймы под расписку; но один вежливо объявил, что денег у него нет, а товару сколько угодно; другой, поверенный амурской К°, отказал наотрез.

Но Бог не без милости! Унтер-офицер Б. предложил мне взять у него пять быков, по двадцати долларов за штуку, с тем, чтобы отдать ему деньги монетой в мае месяце.

- Хотел было спустить их на транспорт, - говорил он, - да офицеры не захотели, а кормить их зимой нечем; так чем им пропадать от голода, лучше без барышей продать в. б- дию.

В тот же день все пять быков были убиты; чистого мяса оказалось в них около двадцати шести пудов. Странным может показаться такая легкость бычачьих туш, но китайский способ кормления животных, назначаемых в продажу, объясняет это: животное целый день держится на привязи и только утром и вечером ему дают фунтов по пяти травы или ветоши. Б. купил этих быков уже в половине октября, когда по ночам были морозы, травы уже не было, и хотя быков и выпускали на подножный корм, но отъестся они уже не могли. Заготовленного мяса не хватило бы, однако, до весны, так как приходилось расходовать ежедневно по 30 фунтов, для того, чтобы бульон имел достаточную крепость. И этому горю помог случай: двое из больных имели собственные деньги. Они просили меня взять их к себе на сохранение, а я предложил им отдать эти деньги мне взаем, чтобы для них же купить скота. У обоих нашлось до двухсот долларов.

На счастье, один китаец пригнал восемь быков, изнуренных до крайности, и просил за них двести долларов. Я начал торговаться, доказывая китайцу, что скот высох от холода и голода; но он, зная крайнюю потребность в свежем мясе, упрямился. Дня три прошло в переторжке. Я давал сто долларов, потом прибавил один, китаец спустил пятнадцать, и наконец сошлись на ста двадцати долларах. Я хотел было хоть несколько покормить этих быков; но оказалось, что сена не едят, а только солому с мукой, сечку; муки же было мало, и я решился всех убить. Один из быков оказался с поврежденной печенью и селезенкой, на всех внутренностях были мелкие нарывы; я не решался употреблять такое мясо в пищу и приказал всю тушу вынести на Амурский залив. Солдаты упрашивали отдать им это мясо, говоря, что «не такое едали на Амуре»...

Теперь мне следует вернуться несколько назад: долго я не решался отправить почту в Николаевск, боясь подвергнуть посланцев, по дороге на озеро Ханкай, проходившей по болотистой местности, лишениям всякого рода, и откладывал отправление почты со дня на день. Но теперь представился удобный случай. Еще в сентябре месяце, на р. Суйфун, в китайской фанзе был оставлен г. полковником Б. больной солдат Батов, с приказанием отправить его по выздоровлении на озеро Ханкай, в пост Турий Рог. Теперь-то Батов и вызвался провести людей той дорогой, которой прошел г.Б. с озера Ханкай на р. Суйфун.

Людям, отправлявшимся с почтой, я приказал найти китайскую дорогу. Мне и самому хотелось сходить на о.Ханкай, осмотреть местность, а главное, спустить гребную канонерскую лодку, которая была выброшена на берег в июле 1861 г., от незнания дела офицером линейного батальона, которому поручено было командование лодкой. В этой канонерской лодке ощущалась крайняя необходимость, при снабжении провизией наших постов, расположенных по р. Сунгача и по озеру Ханкай. Мне казалось, что, может быть, явится возможность на этой лодке доставлять и купеческие товары с р. Усури на Турий Рог, от которого в десяти верстах проходит большая китайская дорога из Нингуты, Сансина, Гирина и др. городов Маньчжурии. Китайцы не раз намекали мне на этот путь их сообщений, проложенный ими во избежание маньчжурского надзора, а главное, чтобы не платить взяток, которые собираются маньчжурскими начальниками караулов в свою пользу. Дорога эта через Ледоков (верстах в тридцати от р. Суйфуна) идет на р. Цему и по всему побережью Японского моря до залива Св. Ольги. Освобождение этого пути от маньчжурского надзора и открытие на нем свободного движения, казалось мне, могли привязать китайцев к русским, так как они увидели бы, что правительство наше входит в их нужды и старается об улучшении их благосостояния.

В первых числах декабря возвратились посланные мною с почтой. На вопрос, как они шли на Ханкай и оттуда, они отвечали, что Батов привел их с верхнего суйфунского станка на Ханкай на третьи сутки; что они шли открытым местом два дня, сидели на одних сухарях, потому что лесу на дороге нет, нечем было огня разложить. На третий день утром пришли на Камень-Рыболов; там просидели неделю, потому что ждали расписки в получении почты с Турьего Рога, где живет офицер. От Камня-Рыболова, верстах в четырех, есть очень хорошая фанза, хозяева которой указали им большую дорогу, постращали маньчжурами. В обратный путь они дошли этой дорогой до р.Суйфуна в шесть суток. Вся почти дорога идет горами и в день более 25 верст сделать нельзя. Только в одном месте необходимо пройти более 50 верст без фанз, а то всю дорогу солдаты ночевали в фанзах, где их кормили ужином, а по утрам завтраком. Денег у них с собой не было, и они сказывали китайцам, чтобы те пришли за деньгами ко мне. Все фанзы по дороге очень чистые, и хозяева хорошие; маньчжур же не встречали.

Меня утешила эта новость; если обстоятельства позволят, думалось мне, я сам пройду этой дорогой на лошадях и гораздо скорее, не буду ночевать на открытом воздухе и соберу нужные для меня сведения. Через несколько дней мне говорят, что с Ханкая пришел китаец и желает меня видеть. Он прямо начал с жалобы:

- Два солдата проходили по фанзам с озера Ханкая, ели, спали и денег не платили.

- Сколько нужно серебра? - спросил я.

- По двадцати копеек с каждого человека в день. Мне пришлось заплатить около трех рублей.

- Довольно? - спросил я китайца.

- Благодарю, довольно, довольно, - отвечал утешенный китаец, и с обычными церемониями складывания рук и поклонов удалился.

Эта плата произвела свое действие и на солдат и на китайцев. Китаец ушел от меня в восторге и всем своим рассказывал про меня небылицы в лицах, а солдаты радовались, что в следующие командировки с почтой, они будут получать кормовые деньги. Им дела не было до того, чьи это деньги - казенные или мои собственные; они видели только, что об них заботятся даже и в дороге.

- Бери с собой, - рассуждали солдаты, - только патроны, да ружье, да пошту и вали, а об сухарях и не думай, кормовые в голенищах; знай болтай ногами от фанзы до фанзы. Пришел куда, китаец корми, пои, да и спать уложи, - ведь деньги платишь, - знатный барин... Бывало, тащи на себе фунтов тридцать одной провизии, да пару сапог, а теперь ничего этого не нужно. Пришел в фанзу, сапоги положил на кан, или над угольником повесил, смотришь, к утру обувь сухая, китайским маслом смажешь и мягко надевать... Спасибо капитану!

Солдаты становились ко мне доверчивее, хотя и не могли забыть лакомого для них корчемства, которое было сильно развито между ними прежде, а теперь совсем запрещено, под опасением казни. Нет-нет, у кого-нибудь и сорвется с языка, что они лишены мной «хорошей добычи деньжат».

Кажись, не о чем бы тужить; но скорбь явилась новая. С самого моего поступления, солдаты объявили претензии, о неполучении разного положенного довольствия за прежнее время; я написал тогда же их ротному командиру, начальнику поста Новгородского, но ответа не получил, хотя случаи представлялись несколько раз. В начале октября, я повторил просьбу, и снова никакого ответа. Это заставило меня, вследствие убедительных просьб нижних чинов, опять снарядить в Посьэт почту, уже с довольно энергической бумагой. Вместо ответа, ротный командир решился сам приехать ко мне. В рождественский сочельник, рано утром, человек мой внезапно вбегает в комнату и чуть не во все горло кричит:

- Кажись, барин из Посьэта приехал!

Я, как был, так и вылетаю на двор. Действительно, приехал Ч., весь побагровевший от холода.

- Да что у вас за мертвое царство? - проговорил он. - Вот уж битых полчаса стою и никого не вижу. Выглянула было какая-то сонная баба, да и та спряталась. Покойно же вы живете... или без вашего ведома ни один человек не смеет показать носа на двор... От холода Ч. едва говорил. Я пригласил его к себе; тотчас же велел истопить баню пожарче и принялся угощать, чем Бог послал. Согревшись и отдохнув от дороги, Ч.отправился со мной в казарму. Он привез с собой жалованье за две трети и еще кое-какие деньги, следовавшие нижним чинам. Перед раздачей денег, Ч. объявил солдатам, что все претензии были известны ему уже два года, и что он несколько раз писал о них батальонному командиру, но ответа нет до сих пор.

- А чтобы еще более убедить вас, я, ребята, привез с собой все ротные шнуровые книги, чтобы и лейтенант и вы проверили лично сами.

Таким образом команда успокоилась и снова стала ждать удовлетворения ее претензий, обнадеженная мной энергической поддержкой.

Первый день праздника прошел приятно. После обедницы в казарме, Ч.выпил со мной за здоровье команды по рюмке водки. У солдат в этот день были, в первый раз как они во Владивостоке, пироги. И было из чего сделать. Они заработали до трехсот рублей в пятидневную стоянку транспорта амурской К° Св. Феодосий. В этот же день у меня был пирог, на который приглашено было все общество, а на второй день, доверенный амурской К°, в свою очередь, сделал пирог, с приглашением всех в свою конуру. Меня утешало, что, наконец-то, наше общество сойдется и можно будет жить не скучая, а главное, что мне удастся, наконец, убедить наших купцов-сибиряков в той истине, что китайцы не так легко сходятся с иностранцами, как они показывают; что китайцу, с которым хочешь войти в торговые сношения, сперва нужно внушить доверие к себе, а потом уже начинать ведение дел, - словом, сперва нужно сблизиться с ними.

Причиной личного свидания со мной, у Ч. была, кроме изложенного выше, еще и та, что он получил из Николаевска предписание иметь готового каменного угля не менее 100 000 пудов. Пласт каменного угля, который разрабатывался в Посьэте, в течение лета 1861 года, совершенно выклинился. Все поиски угольных пластов около поста остались тщетными. Ч. решился ехать ко мне, чтобы отыскать хороший пласт и заложить работу, о которой я не имел никакого понятия, а знал лишь три места в Амурском заливе с углем, но какого качества уголь в этих пластах, решительного мнения сказать не мог. Решили на третий день праздника ехать осмотреть места обнажения каменноугольных пластов и выбрать более удобное для добычи... Но расстроенное здоровье Ч. заставило нас отложить эту поездку на несколько дней.

В эти дни я очень сошелся с ним и приобрел от него много полезных знаний относительно команды. Оказалось, что солдаты обманывали меня в работах на каждом шагу, как не- амурца и новичка в новом деле. И в других отношениях беседы с Ч. были мне полезны: у меня явился новый взгляд на своим настоящие обязанности; я понял, что должен работать и хлопотать не для одного только своего поста, но иметь всегда в виду весь край и в особенности необходимость сближения с китайцами, так, чтобы и отдаленные китайские деревни возымели желание присоединиться к русской семье народной. Ч.стремился к той же цели, что и я: привязать китайцев к русским; начать развитие края; доказать сибирякам, что они грешат незнанием Китая, его потребностей, нужд и того, какими средствами вызвать те громадной величины богатства, которые Китай поглощает в себе и никому не расточает.

Нам казалось, что мы, заброшенные сюда судьбой, не встретим противодействия, которого бы не в состоянии были одолеть собственными силами. Нас утешало и подкрепляло то, что все сделанное в этом крае, худое и хорошее - будет наше собственное, исполненное доброй волей...

На нашу долю выпало изучение местности, потребностей жителей не только нашего околотка, но и Маньчжурии. Труд тяжелый, потому что нужно было нам самим сделаться китайцами, чтобы осознать осязательно причины китайской изолированности и средства, которыми бы можно уничтожить ее.

Члены нашей прежней пекинской духовной миссии не обращали внимания на внутренний строй жизни Китая, вследствие какой-то слепой покорности тем правилам, которые дальновидные китайские сановники установили для членов миссии. Теперь, впрочем, можно надеяться, что постоянное присутствие в Пекине нашего министра-резидента раскроет для России китайские двери настежь и даст возможность сбывать русские произведения, взамен того количества звонкой монеты, которую ежегодно отдают за чай. Время покажет, как пойдут наши дела с Китаем. Неужели они останутся status quo?... Избави Бог!

Тихо, в приятной беседе, встретили мы новый, 1862 год и, пожелав друг другу здоровья, улеглись спать.

1. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 8. 1865

На другой день нового года я и капитан Ч. решились ехать осмотреть места каменноугольных залежей. Чтобы вывести из этого осмотра более точное заключение, мы положили взять с собой 7 человек команды и горного урядника для того, чтобы раскрыть пласт на полуострове Саха-Цунза, в нескольких местах, стараясь найти такое место, которое еще не было обнажено и где уголь не подвергался непосредственному действию воздуха. Этих людей я приказал отправить на двух лошадях моего поста часа за два до рассвета, с тем расчетом, чтобы они, придя на место ранее нас, могли приготовить все нужное для работ. Сами мы выехали в семь часов утра, в кошеве, запряженной парою лошадей, на которых Ч. приехал из своего поста; в кошеву положили разных съестных припасов на трое суток. К удивлению нашему, на полдороге мы нагнали команду, шедшую пешком; оказалось, что лошади у них на третьей версте стали и люди принуждены были пойти пешком.

- А лошади где?

- Да под утесом, где нарублен лес.

Штейгера с двумя человеками мы посадили к себе, и поехали дальше. День был ясный, холодный, с слабым встречным ветром.

Подъезжая к южной оконечности полуострова Саха-Цунза, мы встретили торос [Торос значит налом льда торчками на отмели, - сибирское выражение], шедший от оконечности полуострова к W версты на полторы, и потом круто поворачивающий на N. Торос этот доказывал присутствие отмели, а следовательно и препятствия для удобной нагрузки углем.

Поездка наша не обошлась для больного Ч. даром: едва мы вышли из кошевы, с ним сделался припадок удушья; он упал на снег и захрипел. Расстегнув ему шубу, я старался освежить грудь, а в рот налил несколько капель холодной воды. Он скоро пришел в себя, но кашлял ужасно. Между тем, я с двумя человеками взобрался по очень крутому, почти отвесному берегу, к пласту; замерзший снег дал возможность подняться без падений. Мы обнажили пласт на новом месте; оказалась черная угольная земля (слой до 6 четвертей аршина толщиной), между которой попадались только ядра очень крепкого и отличного угля; сверх угольного слоя было до трех четвертей земли (суглинка). Уклон пласта был весьма незначительный во внутренность полуострова. Под угольным пластом шел крупнозернистый песчаник, из которого можно выделывать прекрасные мукомольные жернова. Не полагаясь, однако, на наружный осмотр, я приказал рыть канаву вдоль пласта, чтобы посмотреть каково качество угля в глубине, а сам пошел кругом полуострова, осматривать породы и искать выхода этого пласта в каком-нибудь другом месте полуострова; но, обойдя кругом, я нигде не нашел признаков угля.

Чтобы узнать глубину на отмели, я отправил одного солдата прорубить лунки во льду. Наибольшая толщина льда оказалась в полтора фута. Верстах в трех от полуострова к югу, глубина была 2 фута, хотя на карте и назначено 3 сажени. Я начал промеривать глубину к месту работ. Сначала шла глубина ровная, - около тороса было немного менее 2 футов, - но, не доходя версты до сказанного места, глубина стала быстро увеличиваться, так что полуторасаженная жердь не хватало дна. Отмель идет полукругом от мыса к северному берегу и, следовательно, представляет затруднение к погрузке углем. В канаве, вырытой в 10 саженях от берега, уголь оказался тоже с землей и, следовательно, негодным для разработки. Мелкая земля, брошенная на огонь, скоро загоралась и спекалась в плотную массу, едва поддающуюся удару обуха. К железу земля быстро прикипала и не было возможности ее отбить; следовательно, этот уголь в топке котла должен был засорить совершенно колосники и прекратить тягу. Заключение мое оправдалось впоследствии: по распоряжению г. начальника эскадры Тихого океана, корвет «Новик», назначенный к описи берегов Приморской области восточной Сибири, в сентябре месяце 1862 г., принял этого угля до 500 пудов, для испытания. Разведя пары английским углем, он снялся с якоря и, когда был дан полный ход, подбросил здешнего угля во все топки; огонь совершенно потух под котлами и корвет принужден был вычистить топки и вновь развести пары... Между тем, по прежним донесениям, уголь этого пласта - весьма хорошего качества и находится в местности удобной для погрузки его во всякое время... Реляция громкая, а между тем начальство вводится в весьма неприятное положение. На основания донесения посылаются дорогостоящие штейгеры, которые, прибыв на место и не находя того, что им сообщено форменно, жалуются на местных начальников, будто бы препятствующих им заняться своим поручением.

Заключение мое обескуражило Ч. «Неужели и в других местах такой же уголь?» - спросил он с досадой, совершенно задыхаясь от кашля... Мы решились после полудня ехать осматривать уголь на устье Суйфуна, до которого было верст 25; он был уже испробован лейтенантом К. на железном баркасе фрегата «Светлана», но какие были получены результаты - я не знал. При скорой езде кашель у Ч. усилился донельзя; мы должны были ехать почти шагом. Я несколько раз предлагал ему вернуться во Владивосток и предоставить мне одному заложить работу. Он, как строгий исполнитель закона и предписаний начальства, никак не соглашался на это. «Вам все равно, - говорил он, - будет ли уголь или нет; а я положился на своего штейгера и донес еще в прошлом году, что у меня в Посьэте в течение зимы будет добыто не менее 50000 пудов; а на поверку вышел нуль... Как же вы теперь без меня-то начнете работу? Что со мной будет? Ведь мне остается прослужить еще полтора года, исполнится двадцать пять лет службы, и я получу пенсион половинного оклада, а если милость начальства будет, то дадут и две трети, да двойные прогоны и подъемные, - другими словами, я могу ехать отсюда, как захочу...» К концу сумерек мы приехали в станок. Напившись чаю, я с удовольствием улегся спать, но кашель моего товарища решительно не давал мне ни на минуту заснуть. Я страдал за него, а помочь было нечем: лекарства не догадался взять с собой. На рассвете он заснул, а я, воспользовавшись этим, отправился с командой в Хунчилаза, на другой берег Суйфуна, по льду. Придя к тому месту, где осматривали уголь (в прошедшем году с поручиком Бельцовым), я подался на несколько сажен от берега вовнутрь и заложил наклонную шахту. Пласт имел незначительное падение к морю и уклон на север о 43°, толщина пласта была слишком 2 аршина, но верхний и нижний слои угольного пласта, прикасающиеся к породе, были чересчур слабы; я не приказал трогать их, а оставлять для крепления.

Местность Хунчилаза - высокая, гористая, в песчаной бухте; берег обрывистый. Есть признаки железной руды. Не будучи знаком, однако, с железным производством, я не мог определить количество процентного содержания руды, но по значительному влиянию ее, производимому на магнитную стрелку компаса, полагаю содержание ее достаточным для разработки.

Все пласты имеют один общий уклон к северу; так что, судя по напластованию, вся местность Хунчилаза состоит из пластов каменного угля, лежащих один под другим. Способ разработки, мною начатый, был хищнический, за неимением средств к правильной разработке, посредством прямой шахты и галерей. Такой первобытный способ дает только половину угля, а другая совершенно остается и при этом способе не может быть уже добыта... Каменный уголь Приморской области составляет собственность военного капитала восточной Сибири.

Версты на полторы к югу от ломки, местность понижается и образует болота, а в середине озеро. Болото это замыкается с юга скатом от мысов, образующих северный берег песчаной бухты. Вода в озере красноватая, имеющая сильный железистый вкус; это-то и дало мне мысль о присутствии железной руды, потому что в октябре 1862 года, корвет «Новик» грузился около этого мыса углем, и в то же время делал на берегу наблюдения над склонением компаса. В разных точках этого берега получено различное склонение компаса. Болото это прорезывается в нескольких сотнях сажен от озера к западу рекой Ама-бэ, впадающей в песчаную бухту. За рекой такая же болотистая местность, которая тоже имеет признаки железной руды.

Пока люди разгребали и расчищали место, я пошел вверх по распадку, искать место для зимовья команды. Саженях в ста я нашел отличную ровную высокую площадку, около которой бежали два ключа светлой, приятной воды. Не скрою при этом своей ошибки: место было в лесу, закрытое ото всех ветров; летом оно не могло дать команде никакого приюта от мошки и комаров. С наступлением теплых майских дней команда, находившаяся на ломке угля, принуждена была, для ночлега и отдыха днем, построить шалаши на самом берегу залива.

Оставив на ломке штейгера, я обещал через неделю приехать сам, а на завтра прислать несколько человек для постройки зимовья на избранном месте, для того, чтобы людям не ходить с ломки каждый день по окончании работ в пост, за 7 верст, через все устье, по льду. Обратная поездка наша во Владивостока была с препятствиями: только что отъехали с версту, как коренная встала и ни с места. Оказалось, что соленый лед имеет поверхность шероховатую, вследствие чего полозья саней не катятся, а тормозят как по песку. Всю дорогу пришлось биться с лошадьми. Вдобавок, день был очень холодный, ветер с Суйфуна пронизывал насквозь. У меня то и дело белели нос и щеки. Мне наскучили перепряжки и я пошел пешком. На ходьбе было теплее.

Припадки удушья и кашля у Ч., по нашем возвращении во Владивосток, усилились еще более. О его обратной поездке в Посьэт нечего было и думать: несколько дней он едва мог говорить, и то с большим напряжением. Я утешал его тем, что после Крещения собираюсь сам отправиться с ним в Посьэт. Болтая в эти дни с ним о том о сем я, между прочим, услышал следующий рассказ:

14 ноября 1861 года пришел в Посьэт купеческий барк Bride of the Seas, шкипер Donald, с грузом казенной муки и ядер из Кронштадта. По заключенной шартепатрии, Дональд должен был получить в Посьэте деньгами триста рублей и два кредитива на тысячу восемьсот фунтов стерлингов за доставку груза. Когда он пришел в Посьэт, у Ч. не было ни одной копейки денег, не только собственных, но и в ротном сундуке. Дональд предъявил ему свои бумаги и, услыхав ответ, что денег он получить не может, не соглашался на выгрузку. Не знаю, как они объяснились, - Ч. когда-то давно, в детстве, знавал немецкий язык, но позабыл его в течение службы.

Положение было очень щекотливое: служа в Сибири уже 10 лет, он знал, как в Приморской области иногда нуждаются в продовольствии, и потому всеми силами старался уговорить шкипера разгрузиться. Дональд стоял на своем: «идти в Шанхай, продать через русского консула груз, взять следующие ему фрахтовые деньги, и окончить дело». Ч.боялся, что его могут отдать под суд, за то, что выпустил судно из бухты. На третий день переторжки со шкипером, рано утром дали знать, что на судне поднимают якорь. «Меня в озноб бросило, - говорил Ч.,- уйдет англичанин - прощай и служба, и Россия, и все, что утешало меня в будущем.»... В 8 часу утра, однако, вошел к нему шкипер с решительной миной, но Ч., не дав ему сказать слова, проговорил заранее написанную на бумажке русскими буквами фразу: «Русишен император хат гельт генух зи бецален!» Шкипер задумался минут на пять, наконец, махнув рукой, отвечал: «Гут!» и кое- как объяснил, что согласен на выгрузку муки и ядер, с тем, чтобы Ч.дал ему четырех быков и нагрузил его балластом. «С радости, я схватил шкипера за руку и потащил на скотный двор, предложив выбрать любых быков». У Дональда, конечно, была другая причина, по которой он согласился на выгрузку муки: вся команда его была поражена сильной цынгой; из 13 человек, с которыми барк вышел из Кронштадта, осталось только девять, - четверо выброшены были в море. Дональд сделал переход из Кронштадта до Посьэта в 150 дней, не заходя никуда. По причине болезни всего экипажа, он принужден был пробыть в Посьэте несколько времени, чтобы дать команде поправиться; вдобавок все медикаменты у него вышли.

После завтрака Дональд пригласил Ч. на судно, осмотреть муку. Люки были запечатаны казенной печатью, и они были в совершенной целости, на что шкипер указал с особенной гордостью. Кругом всего судна и на середине между кулями оставлены были проходы. Мука оказалась совершенно сухой, только нижние ряды кулей расползлись. Кули были плотно уложены под самую палубу, подмочки нигде не было видно. Пока шла выгрузка судна, команда его, свезенная по распоряжению Ч. на берег, посылаемая несколько раз в неделю в баню, при свежей пище и лечении, скоро поправилась. Ч. отпустил солдат на вольную работу для выгрузки балласта, и Дональд уговорился с ними по 20 рублей за тысячу.

Выгрузка муки и ядер и нагрузка балластом были окончены 13 декабря 1861 г. Ч. написал об этом подробно нашему консулу в Хакодате, прося его выдать Дональду кредитивы по приложенной в подлиннике шартепатрии. 14 декабря ночью бухта Новгородская покрылась сплошным льдом, толщиной более вершка. Дональд, поставив все паруса, проломал себе путь и ушел в море. Ч. отпусти ему из ротного хозяйства: 4 быков, несколько пудов ржаного хлеба и белых пшеничных сухарей, и принял на себя уплату за балласт солдатам двухсот рублей; всего по счету 296 рублей...

В тот же день, как Ч. передал мне этот рассказ, влетает в мою комнату дежурный по посту и докладывает: «Кульер с Уссури!» Кто, с чем, и что нового привез курьер? Вошел комнату офицер с большой сумой в руках и громко отрапортовал: «Поручик С. из Хабаровки курьером с деньгами!» Он хотел было распечатать суму, но его попросили сперва обгреться, пообедать, прийти в себя.

- Когда вы выехали из Хабаровки?

- 14 декабря прошлого года.... То есть, в тот самый день, как ушел Дональд в море. Накормив курьера, мы распечатали суму, в которой оказалось два конверта на мое имя, два кредитива на 1800 фунтов стерлингов на имя W. Donald, Captain Bride of the Seas, и триста с чем-то полуимпериалов. Предписанием, при котором приложены были деньги, мне поручалось принять муку с английского зафрахтованного судна и с финляндского брига Яков, шк. Фейльке. Первому выдать кредитивы и 300 рублей звонкой монетой; второму - остальные деньги. В случае, если которое либо из судов зайдет в Посьэт, мне предписывалось немедленно отправиться туда для приемки и свидетельства муки, и по исполнении всего отправить донесение г. командиру Сибирской флотилии и портов Восточного океана.

По случаю приезда ко мне Ч., каждый раз приносился в комнату для обеда большой, складной стол, за который свободно могли поместиться 12 человек. Этот стол обратили теперь в канцелярию. Нужно было форменно уведомить Ч. о распоряжении начальства, полученным мной. Заскрипели перья, и начали строчить бумаги. На мое отношение Ч. отвечал, что мука им уже выгружена и при этом поступлено, как рассказано мной выше. Вместе с этим просил выслать ему 296 рубле для пополнения харчевой суммы, заплаченных им шкиперу Дональду разными продуктами из ротного хозяйства. Я, в свою очередь, переслал ему при отношении требуемые им деньги, и просил прислать мне документы, полученные им от шкипера Дональда. На это последовал письменный ответ, что подлинные документы отправлены им, кроме шартепатрии, при рапорте в Николаевск, а для сведения препровождал засвидетельствованные копии их. Вся эта переписка шла с одной стороны стола на другую. Ч. никак не соглашался на неформенность бумаг. Я закончил заседание своим рапортом командиру сибирских портов. Г-н С. располагал на другой же день ехать обратно в Хабаровку, но я упросил его остаться на несколько дней, чтобы успеть изготовить еще несколько рапортов в Николаевск и написать письма. Между прочим я написал снова требование инструментов, материалов и припасов, с обозначением, для какой именно работы что нужно, присовокупив, что начальник поста Новгородского (в Посьэте) обращался ко мне с требованием разных инструментов и вещей, вследствие предписания канцелярии губернатора Приморской области: «Обращаться за всеми нуждами к начальнику поста во Владивостоке». «Из этого, - писал я в рапорте моем, - я принужден вывести заключение, что начальству угодно Владивосток сделать центром снабжения всех постов южных гаваней и крейсерующих судов, а потому и представляемое мной требование инструментов и прочего составлено не для одного поста, а для всяких непредвиденных случаев и требований, дабы не подвергаться ответственности».

Относительно дороги поручик С. передал мне, что со станка на Камне-Рыболове до верхнего Суйфунского станка он шел пять суток по снегу до колена, а местами до пояса, совершенно открытым и безлесным местом; принужден был ночевать без огня, а поэтому и без горячей пищи и питья. На вопрос мой: «почему он не шел китайской дорогой, по фанзам?», положительно утверждал, что солдаты 3-го батальона, находящиеся на постах по озеру Ханкай, не знают этой дороги. Правда, она длиннее, слишком на 100 верст, - да не сибирякам удивляться и страшиться длинной дороги.

8-го января, я вторично отправился на угольную ломку, на Суйфун. Там работы шли очень успешно. По пласту прошли на 2 сажени; над входом в шахту устроили прочный навес, чтобы породой не засыпало входа. Уголь оказался еще лучше, нежели был в обнажении пласта, но на воздухе давал какой-то треск, и сам собой крошился; золы давал много, но не скипался. Нужно было работать в шахте с огнем. Ламп Деви не было и одной, хотя они были требованы еще в 1860 году. Я боялся взрыва и потому приказал иметь огонь в фонаре, стараясь внушить солдатам, чтобы без фонаря с огнем в шахту они не ходили, иначе могут тут же устроить себе могилу. Зимовье хорошо подвигалось, хотя строевого леса не было, зато ясень, дуб и липа шли в дело. В зимовье приказано было сделать битую печь.

Приезд курьера ко мне с деньгами произвел на китайцев весьма благотворное действие. Это подняло меня в их глазах очень высоко. Они стали считать меня выше своего хунчунского начальника, к которому не присылают курьерами офицеров, а только младших слуг губернатора. Мое обещание, что мне пришлют серебряной монеты для размена бумажек, которые лежали у китайцев, несколько подтвердилось. Солдаты же моего поста рассказали китайцам, что я получил несколько тысяч золотой монеты, которую я обменяю у приходящих судов на серебро. «Русские любят более золото, нежели серебро», - прибавляли солдаты. Хитрые китайцы явились ко мне узнать, что нового я получил от губернатора, стараясь очень осторожно напомнить мне при этом о моем обещании обменять им деньги.

Наконец, 11-го января, рано утром, мы тронулись в путь в Посьэт. С. отправлялся на своих двух лошадях на Суйфун, а мы, т.е. я, Ч. и купец С., в качестве переводчика, ехали тоже на двух лошадях: в одной кошеве везли разные вещи для Новгородского поста, а в другой лежал Ч. Стояла ясная, тихая погода; солнце играло на шероховатом льду. Мы направились на северную оконечность Песчаного мыса, рассчитывая, что около берега найдем уже крепкий лед и пройдем на южную оконечность мыса, а потом переночуем в фанзе на р.Монгу. При этом и щель, замеченная на льду в заливе, оставалось в правой руке. Пройдя, однако, более половины залива, мы заметили, что лошади стали как-то робко идти. Мы остановились и приказали попробовать толщину льда; оказалось только четверть аршина. Лошадей повернули почти на полуостров Саха-Цунза, а я с С. пошли было напрямик, но через полверсты принуждены были возвратиться: лед под нами гнулся; пришлось обходить только что затянувшуюся полынью, отчего дали крюк верст в 10. Подходя ближе к северной оконечности Песчаного мыса, мы разглядели, что заберегов нет. Надобно было пройти всю песчаную бухту до конца и там перевалить через мыс. От северной оконечности мыса до фанзы оставалось более 15 верст, а мы порядком проголодались, да и лошади приустали. Начали искать места для остановки, а главное - ключа воды, чтобы напоить лошадей. При входе в бухту, на левой стороне, под утесом, увидели старую развалившуюся фанзу и пошли к ней, чтобы не сидеть на ветру. Лошадям дали сена, а себе поставили котелок и чайник со снегом. Собравшись с силами, мы пошли далее и, пройдя верст пять бухтой, вдоль берега, по пресному льду, от р. Ама-бэ, впадающей с северной стороны, вышли на низменность.

Песчаный мыс, оканчивающийся к Амурскому заливу высокими крутыми обрывами, на противоположной стороне иметь очень отлогий скат с низменным берегом. По этому скату растет редкий лес, преимущественно дубняк. По северному берегу бухты, на полверсты, тянулся неширокой полосой черный лес. Летом мне пришлось быть на этом скате; он покрыт сплошными дубовыми пнями, срубленными очень недавно. Китайцы истребили этот лес, с целью уничтожить притон тигров, которых было множество на этом мысе, - зимой опасно было ездить из Хунчуна на Цема-хэ и далее.

Выйдя из песчаной бухты на низменность и пройдя ею около 7 верст, по ветоши, покрытой на поларшина снегом, мы сошли на лед Амурского залива и пошли к фанзе на южной оконечности. На этом месте обогнало нас несколько возов, нагруженных кожами диких зверей. На вопрос, куда они едут, китайцы отвечали: «на ярмарку в Хун-чун». Когда мы пришли в фанзу, стало уже смеркаться, и китайцы уже отужинали. Мы напились чаю и улеглись спать на горячем канне, но едва начали засыпать, как в фанзу вошло еще несколько китайцев, которые, поужинав, тоже улеглись. Часу в десятом вечера нас всех разбудил какой-то неистовый крик и вслед за тем выстрел из ружья. Хотя на этот крик китайцы не обратили никакого внимания, я послал солдата узнать, что такое случилось на дворе? Оказалось, что лошади стоят покойно и едят корм, что у фанзы много китайских возов и что около них ходят два китайца. Через четверть часа опять тот же крик, только еще пронзительнее, потом выстрел. Я хотел было уже идти сам, но хозяин фанзы, очень приветливый старик, встал с постели и просил меня успокоиться: «У возов сторож, - начал он, - а этот крик и выстрелы - чтобы тигр не подходил. Услыхав разные крики, зверь будет думать, что очень много народу сидит на дворе и не подойдет к возам, не тронет лошадей». Едва стала загораться зоря, мы поднялись и тронулись в путь. Китайцы еще не вставали, только хозяин хлопотал об изготовлении завтрака.

Вдоль всего Амурского залива почти до мыса Гамова, верстах в пяти от берега, тянется высокий хребет, прерываемый в нескольких местах ручьями и речками. За ним также виднеются горы. По словам китайцев, он покрыты густым, едва проходимым лесом: северные скаты - черным, хвойным; южные - лиственным, преимущественно дубом. В нескольких местах от хребта идут более или менее высокие отроги гор, оканчивающиеся иногда у самого берега обрывами. Южнее Песчаного мыса нам встретился первый, очень высокий отрог, который отделялся от низменности мыса узкой, длинной бухточкой.

Пройдя верст 20 вдоль берега, мы подошли к речке Монгу. Она не была покрыта льдом и на устье сильно играла, а потому поворотили влево на залив и, найдя на полверсте от устья крепкий лед, обошли речку. Впрочем, и Ч. и я в первый раз шли этой дорогой зимой. Верстах в пяти от устья р. Монгу, встретили второй отрог, оканчивающийся обрывистым, широким мысом, около которого ходил бурун. У самой подошвы отрога нашли устье какой-то речки, крепко замерзшее. Едва перешли через него, увидели дорогу, поворотившую со льда на берег. Через несколько шагов заметили несколько фанз, одну возле другой. В одной из них решились обедать. Оказалось, впрочем, что это была одна фанза, и от нее шли два забора, покрытые крышей. Под одной из них стояло два жернова, в которые впрягаются быки; на противоположной стороне под крышей стояло несколько здоровых быков.

Самая фанза, занимавшая середину между заборами, разделена была на две половины. В одной жило четверо китайцев; в другой стояли запасы: ячменя, мелкого проса, гоулян (род красного крупного проса, очень выгодного для корма скота), капусты и разной старой посуды из-под водки. Кстати заметить, что китайцы водку и вообще все жидкости держат в плетеных корзинах, выложенных внутри каким-то составом, не размокающим даже в горячей воде, весьма похожим на бумажный картон. При всем желании добиться, из чего делается эта смазка - я никак не мог узнать; от всех спрошенных слышал один ответ: это делается в Гирине и Сансине, - города в Маньчжурии.

Часу в первом после обеда, мы тронулись далее. Когда перевалили через отрог, открылось ровное место, и вдали виднелись горы Славянского залива. От этого отрога до залива вся местность низменная, болотистая, усеянная кочками; снегу не было; трава вся выжжена, так что идти по колючкам было тяжело. Спустившись с отрога, у подошвы встретили одинокую фанзу, из которой валил густой дым. Около нее стояло две китайских шлюпки, наполненных водой; на льду, против фанзы, саженях в 20 от берега, стояли две другие шлюпки, - между ними сделана была прорубь в льду. В этой фанзе жил солевар. Китайцы вываривают соль из морской воды только в зимнее время, следующим образом. На лед ставят шлюпку или две, смотря по состоянию и по количеству котлов, вмазанных в печь. Между шлюпками делают прорубь и наливают в них воду; образующийся на поверхности лед снимают до тех пор, пока вода перестанет замерзать. Тогда насыщенный рассол переносят ведрами в котлы, - над которыми держится постоянный огонь, - и в шлюпки около фанзы. Накипь соли от стенок котлов отбивают плоским ломом. Котлы вмазываются в особо устроенную печь в фанзе, отдельно от кана. Для устройства печи вырывают яму в полтора аршина глубины, а длиной и шириной - по числу вмазываемых котлов. С трех сторон яму выкладывают камнем на глине с песком и навозом. Стены выводятся на аршине выше пола фанзы. Между стенами печи вмазывают котлы. Трубы у печи не делают - дым выходит из устья ее в фанзу. Для топик употребляют обрубки толстые, до четырех аршин, для того, чтобы не так скоро сгорали. От беспрерывной топки печь до того накаливается, что к устью нельзя близко подходить. В фанзах, где происходит солеварение, дым постоянный, но я ни разу не встречал хозяев этих фанз и работников, подверженных глазным страданиям. Чем объяснить этот факт? Неужели привычкой? Не думаю!... Соль слишком дорога в этом крае. Сто гинов, т.е. 3 пуда 16 фунтов, стоят от 4 (5 р. 32 к.) до 6 мексиканских долларов (8 руб.).

При входе нашем в один длинный заливчик, солнце уже закатилось. Переход с утра сделали более 45 верст и приустали порядком. Солдат, бывший с нами, доложил, что тут по речке живут тазы, у которых есть жены. Меня очень заинтересовало посмотреть этих тазов, о которых слышал много и от солдат и от китайцев. Решились ночевать у них и лошадей повернули в речку; С. со мной пошел берегом. Прошли версты полторы - смерклось, а фанзы не видать. Речка очень извилиста. Пройдя еще с полверсты, услышали лай собак; на него и пошли. Верстах в 5 от берега, в кустах ивы, стояла большая, но бедная фанза. Все уже спало, когда мы вошли в нее. К счастью, в кармане у С. был огарок свечи. При свете ее мы разглядели спавшую женщину и около нее восемь ребят. Поднялся хозяин и засветил жирник. Вслед за ним с кана встала толстая, жирная фигура женщины с маленькими глазками. В носу у нее вдернута была сережка, в ушах по несколько серебряных и медных колец, вдетых одно в другое и низко опускавшихся с плеч. Коса, распущенная и разделенная надвое, на плечах была обвита несколько раз толстым красным шнурком. Женщина подошла ко мне, посмотрела очень пристально и громко закричала на лежавших детей.

Я попросил хозяина разложить в угольнике огонь. Вскоре подъехал и Ч. Мы хотели было поужинать пельменями и ложиться спать, как откуда-то набралось в фанзу много народа, больше молодых девушек, и только двое молодых мужчин. Всем присутствующим мы роздали по куску сахару. Это развязало им языки. Хозяин фанзы предложил нам купить одну из девушек, которая нам понравиться. Мы поблагодарили за предложение чашкой чая. Мы уже легли спать, но гости не уходили и разговаривали на каком-то непонятном нам языке. Ни Ч., ни солдат не было в этой фанзе, и потому мы немножко трусили. Страха ради - гостям и зверю - Ч. отдал солдату свой револьвер для того, чтобы он сделал три или четыре выстрела. Вместо ожидаемого страха, у наших гостей явилось любопытство: каким образом из одной штуки столько выстрелов. С. объяснил им, что один может убить шестерых... Мы уже стали засыпать, а публика все оставалась. С рассветом начали было собираться в дорогу. Перед нами было 8 ребят, все дети этой женщины. За ночлег всем ребятам дали по новенькому двугривенному. Нужно было видеть радостные лица хозяина и его жены. Часу в восьмом утра мы пришли на Славянский станок. Славянская бухта имеет вид наугольника, вдавшегося в материк двумя бухтами: одной - на запад, а другой - на юг. По берегам этих бухт стояло 4 фанзы; две из них солеварни. На западном берегу южной бухты высокие горы, оканчивающиеся обрывистыми мысами. Между ними заметны следы ключей, по накипям на льду, образовавшимся в падях. На южном берегу южной бухты расположен станок. Около него виднелись издали две крыши и несколько стогов сена. Солдаты, жившие на этом станке, очень обрадовались нашему приезду. Мы расположились пить чай; для закуски нам подал один из солдат соленой красной рыбы, которую называют кита.

Осматривая машинально дом, я заметил наверху окна какой-то конверт за карнизом. «Что за конверт лежит у вас наверху?», спросил я стоявших солдат. «Виноваты, ваше б-дие, вчера утром пришла почта из Посьэта». При этом он подал конверт с припечатанным пером. К печати прикрепляется сургучом перо, для означения, что посылаемый конверт должен быть передаваем со станка на станок безостановочно. Фельдфебель доносил о благополучии поста и команды. Во время отсутствия Ч. тигр два раза подходил к скотному двору, почему и был усилен ночной караул. Отдохнув в станке, мы отправились далее. Перейдя через очень высокий отрог, идущий от хребта к берегу Амурского залива, мы спустились на речку, изобилующую весной и осенью китой. Дорога шла на устье следующей к югу речки, перейдя которую, увидели фанзу, совершенно скрытую в кустах ивы. Около фанзы сложен был в нескольких скирдах хлеб: пшеница и овес. Хозяин фанзы встретил нас очень любезно; он - что меня удивило - был одет очень чисто. Фанза разделялась на две половины; в одной, очень чистенькой и светлой, жил хозяин; на стенах висело несколько картин китайской работы, желавших изобразить женщин; при входе стоял шкаф русской работы, в котором было несколько книг, доказывавших, что китаец принадлежал к числу грамотных. В другой половине жили работники; там было очень грязно, валялись обноски платья, тряпки и пр. Работников не было дома; они были отправлены на ярмарку, в Хун-чун. Посидев здесь немного, мы продолжали путь и скоро достигли другой фанзы, стоявшей на самом берегу Амурского залива, недалеко от мыса Гамова. Солдаты назвали эту фанзу поворотной, на том основании, что от нее дорога в Посьэт поворачивала с берега Амурского залива в лощину между отрогами гор, идущими от хребта, и высокими горами, образующими северный берег рейда «Паллада».

Хозяин поворотной фанзы, старик лет за 60, очень бодрый и крепкий, приветливо встретил Ч. После обычных китайских любезностей он спросил:

- Кто эти, которые идут с тобой?

- Полковник из Владивостока и купец, - отвечал Ч. шепотом и с важной миной. Хозяин сделал мне цинань, т.е. сжав кулаки рук, сложил их вместе на груди, встал на одно колено и поклонился. Я принял это приветствие, по китайским приличиям, сидя, и левой рукой приподнял китайца, сделав вид, что не желаю этой почести и приговорив: буюн, буюн, т.е. напрасно, лишнее. Это произвело на китайца свое действие: встретить в русском варваре, как вообще величают нас в Китае, знание китайских приличий и церемоний - большая редкость.

Хозяин принялся хлопотать, а солдат на угольках развел огонь и поставил котелок с водой для чая и пельменей. Пельмени скоро поспели; ими угостили китайца, причем, конечно, не обошлось без «приличий»: два раза предлагали ему есть с нами, он отказывался, говоря, что давно уже поужинал, в третий раз я сам положил в чашку пельменей и предложил хозяину, зная, до какой степени китайцы любят это кушанье: в праздники, которых, к счастью, у китайцев немного, последний бедняк старается приготовить себе это блюдо; без пельменей китайцу и праздник не в праздник. Китаец, съев чашку с наслаждением, наложил себе другую. После этого попотчевали его чаем, которого он выпил несколько чашек и принялся снова хлопотать. Из своей кладовой, устроенной вне фанзы, принес кусок мяса дикой козы, вымыл, нарезал мелкими кусочками и спустил в котел; туда же положил чищенного картофеля, предварительно вымытого в нескольких водах. Когда вода стала закипать, положил соли и круп (мелкого проса); а через несколько времени накрошил китайской капусты; несколько раз пробовал и понемногу прибавлял всякий раз соли. Меня очень заинтересовала эта стряпня, потому что китайцы не употребляют соли при изготовлении своей пищи. Я спросил хозяина, отчего он так готовит?

- Русские любят готовить свои кушанья с солью, - отвечал китаец с довольной улыбкой; джей ляй ци (это выйдут щи).

Надобно заметить, что ни один китаец не может произносить р и щ; они заменяют первую букву - л, а вторую - ч или ц. Маньчжуры, напротив, произносят ту или другую букву весьма чисто. Этим произношением я мог отличать маньчжур, отправлявшихся на сбор взяток, от китайцев, живущих на нашей земле.

Мы начали было ложиться спать, но китаец упрашивал нас попробовать щей. Они были приготовлены так вкусно, что мы съели по несколько чашек. Нужно было видеть восторг китайца.

Пользуясь его расположением, я спросил о китайце, который живет на второй речке от Славянской бухты.

- Он очень ученый человек, - начал хозяин, - знает до 4000 знаков (т.е. может читать все книги) и потому с утра до вечера занимается чтением. У него 4 работника, пять быков, сеет много хлеба, а главное, ловит и вялит столько рыбы, что продает ее на 300 лан серебра (около 500 рублей) ежегодно в Хун-чуне. Денег у него много, и он не знает куда девать их.

- Отчего не отдает их в купеческий дом? - спросил я.

- Оттого, что здесь больших купеческих домов нет, а в Пекин посылать нельзя, потому что он убежал оттуда. Он жил в Пекине очень богато - у него было три наложницы. Губернатор Пекина хотел завладеть его деньгами и приказал подбросить к его дому мертвое тело. Его посадили в тюрьму и по приказанию губернатора хотели отрубить голову; он уехал и с тех пор живет здесь.

Я сделаю отступление, чтобы разъяснить этот рассказ китайца. По всему Китаю, кроме государственных кредитных бумажных знаков, ходят, и еще гораздо лучше, векселя китайских торговых лавок. До сороковых годов нынешнего столетия, когда в Китае были еще иезуиты, государственные финансы были в отличном состоянии. Под надзором и руководством иезуитов, разрабатывали медную руду и из меди чеканили или, правильнее, отливали медную монету. Правительственные бумажные деньги ходили по настоящей цене, потому что обменивались во всякое время во всех казначействах. В 40-х годах, по распоряжению правительства, все иезуиты были истреблены по всему Китаю почти одновременно. С этого времени медная монета перестала прибывать, а находившаяся в обращении употреблялась китайцами на изделия. Правительство продолжало выпускать бумажные деньги, но не имея достаточно разменного фонда, перестало производить размен бумажек. Вследствие этого государственные бумажки теперь упали на 90% своей стоимости.

Китайские торговые дома всегда принимали вклады за 6%. Китайцы вообще не любят держать у себя на дому звонкой монеты и, чуть накопиться излишек, сейчас же отдают их в купеческий дом и берут вексель. Только ими и поддерживается торговля Китая. Векселя некоторых торговых домов Пекина, Тянь-Дзиня и Шанхая ходят по всему Китаю. Этот внутренний кредит весьма замечателен, но, к сожалению, до сих пор остается тайной для Европы. Иезуиты, несмотря на свое долгое пребывание в Китае, не обратили внимания на этот вопрос. Наша пекинская духовная миссия находится уже 150 лет в самом центре этого двигателя Китая, но мне не пришлось встретить даже слабого намека на этот вопрос в напечатанных трудах членов нашей пекинской миссии.

Я упомянул выше, что китаец имел трех наложниц. Постараюсь и это объяснить, насколько мог узнать от китайцев и наших миссионеров. Женитьба молодых людей в Китае не есть добровольное, обоюдное желание обоих лиц. Этого желают их отцы - и кончено. Большей частью случается, что молодые супруги бывают назначены друг другу своими отцами еще при рождении, в пеленках. Женят парня, когда ему минет 17 лет, на девушке, которую он видит иногда в первый раз в своей комнате уже по совершении свадебного обряда.

Как совершается этот обряд - сказать многого не могу, потому что мне ни разу не случалось видеть его самому. Жених в носилках относится в дом невесты. Она, вся закрытая, сажается в другие носилки, относится в храм за женихом, где бонза (священник) молится. Из храма жених и невеста, каждый в своих носилках, относится в дом жениха, где гостям устраивается угощение. Невеста все время сидит с закрытой головой до пояса. Потом с обычными церемониями провожают молодых в спальню.

Женатый китаец поставляет своей священной обязанностью иметь хоть одну наложницу. Закон разрешает ему иметь одну только жену, а наложниц - сколько ему позволят средства. Имея наложницу, китаец «делает честь своей жене», и тем большую, чем более наложниц в доме китайца... Все черные работы по дому и хозяйству исполняет наложница, а жене остается только сидеть на кане, поджав под себя кренделем ноги, курить табак и отдавать приказания. Захочется жене есть, пить - наложница подаст все и в то же время стоит перед женой хозяина на ногах, не смея присесть, пока не получит от нее приглашения. Понятно, что содержание лишней женщины в дом, которую нужно одевать, обувать, поить, кормить, не иначе может иметь место, как при хороших средствах. Иметь же трех наложниц значит быть весьма достаточным китайцем, пользоваться общим уважением и конечно завистью других, в особенности начальников, которые большей частью маньчжуры.

Здесь кстати будет рассказать еще об одной особенности китайской жизни: в Китае нищенство чрезвычайно развито. Нищие составляют свой цех, имеющий свою управу и свой капитал. В него записываются иногда дети богатых родителей, в наказание своих отцов, и остаются в нищих по нескольку лет. В Тянь-Дзине мне указывали на одного нищего, молодого мальчика лет пятнадцати, записавшегося в этот цех, в наказание своего отца, - за что - этого не знаю. Начальники иногда посылают своих слуг подбросить мертвого нищего к дому какого-нибудь богатого китайца, чтобы взять с него хороший откуп, или же отдать его в судилище, чтобы лишить жизни и забрать все его состояние; первое случается очень часто. Причину самоуправства китайских начальников можно объяснить только тем, что они не получают жалованья, а между тем должны ежегодно вносить известную сумму денег начальнику, доставившему должность. Может явиться новый претендент, который предложит за место высшую плату и наверно получит его, а предшественник, если не удалится добровольно, будет осужден на смерть, или, совершенно ограбленный за мнимые упущения, нищим отпущен по миру. Конечно, начальник, вступивший на должность, приискивает всевозможные средства, чтобы тянуть сок со своих подчиненных, для уплаты своему патрону за место. Это замечание, при случае, подтвержу некоторыми фактами.

Восход солнца мы проспали и только часов в 8 утра тронулись в путь. Дорога от берега повернула по распадку между отлогостями гор, довольно высоких: на глазомер некоторые вершины имели до 700 футов. Снег лежал глубокий; местами виден был след дороги, а местами лошади проваливались по брюхо. Наконец, мы вышли на речку, шумно бежавшую по камешкам. Пользуясь водой, остановились кормить лошадей и обедать; при этом оказался недочет в провизии, а потому довольствовались одним чаем. Едва лошади съели овес, мы тронулись в путь. Через две, три версты открылась ровная местность, отделявшаяся с правой стороны крутыми, но невысокими горами; с левой стороны, горы уклонились далеко влево и перешли в холмы. Распадок расширялся на северо-запад. - Почему мы идем вправо, т. е. на северо-запад, между тем, как дорога должна идти на юго- запад? - спросил я.

- Мы идем правой стороной речки, потому что левый берег летом непроходим - там топкое болото.

- Так ли? Ведь летом вам не случалось проходить здесь, а на показания солдат много полагаться нельзя... Меня заинтересовало замечание Ч.; я стал пристальнее вглядываться в местность на левой стороне речки - она оказалась холмистой. Желая более ознакомиться с местностью, я перешел речку по шевере (порог, каменья) и пошел левой стороной, стараясь не терять из виду своих спутников. Местами около речки попадались болотистые места, но они шли от нее не более как на сто сажен, а дальше шла холмистая местность; признаков болота не было видно, вероятно солдаты вывели свое заключение по лету 1861 года, когда дождь шел каждый день, в продолжении 55 дней. Но таких дождей, по замечанию китайцев, они больше не помнят.

Мои спутники значительно ушли вперед по левому берегу, и я не заметил, как перешли они речку. Уже смеркалось. Боясь заблудиться, я пошел на пересечку того направления, на котором потерял своих спутников из виду. Я был страшно голоден, потому что чай, налитый в желудок около полудня, сил не подкрепил. Наконец я наткнулся на свежий след саней. Тихая, ясная, звездная ночь как-то холодила мои способности; беспрестанные напоминания голодного желудка не давали разыгрываться фантазии. Но при всем том я не нашел ни одного довода, противоречащего доступности Посьэта с севера. Местность представляла удобство для движения войск даже развернутым фронтом. Я, может быть, долго бы шел этой дорогой, если бы не был выведен из задумчивости окликом, который послышался позади меня. «Что бы это значило? - подумал я, - не повернул ли я назад?... Я спросил по-китайски: «куда дорога»; но окликов не стало слышно. Я пошел опять по дороге, но не прошел и версты, как услыхал позади себя явственно:

- Ваш благородие, это вы изволите быть?

Этот вопрос озадачил меня. Уж не из Владивостока ли за мной погоня? Не взорвало ли порох?... Ноги задрожали, когда я разглядел лошадь, скачущую во весь карьер, прямо на меня.

- Что случилось?

- Послан за вами, пожалуйте скорее... Я сел в сани, и меня скоро подвезли к спутникам. Они остановились, чтобы дать перехватить лошадям. До Посьэта, по соображениям солдат, оставалось около 20 верст. Ч. было худо; он лежал на снегу. Когда я взял его за руку, он открыл глаза и едва-едва слышно проговорил: «поедемте скорее домой, мне нехорошо».

Для ускорения пути мы спустились на речку, сели в сани и поехали рысью. Кучер передовой лошади как-то проглядел, и мы заехали в такое узкое, заваленное деревьями и корчами место, что нельзя было не только проехать, но и пройти. Поворотили назад, проехали версты две и решились остановиться покормить лошадей, - да и самим-то нам хотелось согреться. После заката солнца задул ветерок. Разложили костер и хотели достать воды, но лед был более аршина толщины; принялись таить лед для чая. Посуды оказалось всего одна чашка, из которой пили по очереди, без сахара, прикусывая сухарем. Был уже 12-й час ночи, когда мы тронулись в путь. По соображениям мы находились верстах в десяти от поста. Проехав с час времени по извилинам реки, мы увидели какую-то фанзу. Это поставило в тупик и Ч. и кучера. «Какая фанза, откуда взялась на этой речке, и куда это мы заехали?» Стали стучаться в двери. Хозяин не отпирает и дерзко спросил: кто так поздно? Однако на наше грозное требование китаец отворил. В фанзе кан был холодный. Я начал руками отыскивать угольник, чтобы добыть огня, но нигде не нашел.

- Что за фанза, кто тут хозяин? - спросил я по-китайски.

- Я хозяин, - робко отвечал китаец, - моя фанза.

- Сколько верст до русского поста?

- 25 китайских ли (около 12 верст).

- Куда мы забрались? - спросил я кучера, добывшего каким-то образом огня.

- Не знаю, ваше благородие, - отвечал он, - тут должен быть рыбак, наш приятель; только у того фанза богаче, - всего найдешь; а тут ровно ничего, даже изгороди нет.

Я вышел из фанзы на улицу, чтобы предложить Ч. переночевать здесь, но не нашел в кошеве; он уже лежал на кане навзничь; в груди у него было сильнейшее хрипение. Я взял его за пульс, - биение едва слышное; я было хотел расстегнуть ему шубу, но он крепко сжал мою руку. Солдат догадался достать из моего мешка свечку. При свете ее я заметил, что Ч. глазами просит меня оставить его в покое. Я приказал было приготовить чаю, но у китайца и дров не нашлось. С горя я завалился на кан и сладко уснул, но очнувшийся Ч. скоро разбудил меня.

- Поедемте скорее, дома отдохнем; уже теперь недалеко.

Мне не хотелось вставать, но делать было нечего, нужно было подняться. Боль в ногах, от дневной ходьбы по мягкому снегу, была нестерпима, к тому же и ко сну сильно клонило. Меня посадили в сани и я тотчас задремал...

Я упал с раскатившихся саней и очнулся. Мы уже поднимались с бухты Экспедиции на высокий берег. Лай собак и освещенные окна поста подействовали на меня успокоительно. В исходе 4-го часа мы были уже в жилище Ч.

2. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 9. 1865

В комнате, где жил Ч. в Посьэте, было не совсем тепло; впрочем, на столе кипел маленький самовар, а Ч. предложил было рому, но его оказалось так мало, что достало нам по ложке. Пока мы согревались, мне приготовили постель и вместо одеяла подали енотовую шубу. Я принял было это за насмешку, но Ч.серьезно отвечал: «Ведь у меня в доме не то, что у вас. Смотрите, не отморозьте нос... Захотите пить, одевайтесь и ступайте на кухню, а в комнате вода мерзнет». Не раздеваясь четыре ночи в фанзах, из страха насекомых, я теперь с радостью разделся и лег под шубу. Проснувшись в 8 часу утра, я было высунул руки; оказалось, что холод был нестерпимый. В комнату вошел Ч. в теплом пальто и в шапке. Я было вытаращил на него глаза; но он, засмеявшись, проговорил: «Имею честь доложить, что у нас в комнате -2°R, а в посту нет ни дров, ни угля... Что было при мне запасено, все сожгли. Если хотите отвести душу, вскочите скорее и пойдемте к Ю.»

Бывшие в Посьэте летом, не собрав сведений о температуре места, приняли его, основываясь на его широте (42°50'N) и жаре за Италию. Между тем, по метеорологическим наблюдениям Ч., средняя температура в декабре месяце была -18°R, наибольшее падение термометра -24°R... Хороша Италия!

Метеорологические наблюдения производились Ч. с большой аккуратностью, - стоит рассказать историю их. В 1860 году, в конце октября или в начале ноября, в Посьэт зашел клипер «Наездник» с начальником эскадры Китайского моря. Лейтенант Каз., находившийся при начальнике эскадры, подарил Ч. анероид и термометр, с убедительной просьбой - вести метеорологические наблюдения. Для образца он оставил Ч. печатный экземпляр метеорологического журнала, отпускаемого гидрографическим департаментом на военные суда. При этом К. просил Ч. посылать через каждые 4 месяца копию с журнала наблюдений в Петербург. Нужно было видеть, с какой любовью и аккуратностью производились наблюдения. Во время отсутствия Ч. из поста, они делались фельдфебелем, которого он, как сам выражался, «школил целый месяц». Нужно заметить, что эти наблюдения были единственными на всем берегу Приморской области, от Николаевска до нашей границы с Кореей, т.е. до р. Тюмень-Ула.

Пост расположен в Новгородской бухте на северном берегу полуострова, имеющего направление на юго-запад от материка. Вершина полуострова примыкает к открытой, безлесной, низкой местности, изредка приподнятой едва заметными холмами. От этой местности, к концу полуострова, поднимается высокий хребет, который образует на северном берегу крутые, обрывистые мысы, омываемые бухтой Экспедиции. На северном скате расположены весьма тесно здания поста. Южный скат хребта полуострова весьма отлогий, омываемый заливом Новгородским.

Берега бухты Экспедиции низменны, открыты, безлесны. В нескольких местах стоят одинокие китайские фанзы, в которых живут китайцы, не имеющие ни огородов, ни полей, потому что занимаются сбором морской капусты и ловлей морских червей, составляющих их промысел. Вообще они очень бедны. От морского залива, названного рейдом Паллады, бухта Экспедиции отделяется низкой песчаной косой, оканчивающейся несколькими высокими, 70-футовыми каменьями, и носит название у китайцев Чухедза. На косу с бухты вытаскиваются лодки промышленников морских червей и капусты. Число лодок в 1862 г. доходило до 400, по словам китайцев. Тут же, под защитой каменьев от NW ветров, выстроено три фанзы, в которых живут сторожа лодок.

Рейд Паллады защищен с севера высокими, обрывистыми берегами, которые узкой оконечностью подходит к Чухедза, оставляя проход сажен в 200. В середине прохода находится остров. Между полуостровом и северным берегом рейда Паллады, залег глубоко в материк Новгородский залив.

Хотя Посьэт и признан местностью, удобной для устройства там порта, и военного, и купеческого, но кажется, один взгляд на карту прямо говорит, что устройство укреплений для защиты с моря и суши потребует таких капиталов, которые никогда не окупятся. Уже одно обстоятельство, что Новгородский залив и бухта Экспедиции замерзает на 4 1/2 и 5 месяцев в году, прямо говорит о невыгоде этого пункта.

При назначении Ч., с его ротой, для занятия поста в Посьэте, ему приказано было в Николаевске построить бараки и разобранными перевезти в Посьэт. При первоначальной высадке роты на берег в Новгородской бухте, Ч. хотел тут же поставить и бараки; но ему приказано было поставить здания в бухте Экспедиции, на том месте, где они расположены теперь - на самом юру. Господствующие в зимнее время года северо-западные ветры, вырываясь из ущелий с ужасной силой, дуют на здания поста, расположенные на высоком, обрывистом берегу полуострова, отделяющего Новгородский залив от бухты Экспедиции. Здания Новгородского поста составляют: офицерский флигель, две казармы, кухня, два маленьких домика для двух женатых солдат и цейхгауза, все - ни больше, ни меньше как бараки. В столбах, врытых в землю, выбраны пазы, в которые загнаны доски, толщиной 2 ? дюйма. Снаружи и внутри стены барака вымазаны глиной. Крыши первоначально были сделаны из сена; их в первую зиму, во время свежих ветров, срывало, и потому при усиливавшемся ветре существовала особая команда: пошел все крыши держать. Тес для крыш был изготовлен в Николаевске, но его нельзя было погрузить на транспорт «Манджур» по недостатку места. Сенаже было заготовлено только для корма скота, лишнего не было, а потому команда принуждена была каждый раз во время ветра ложиться на крыши, чтобы своей тяжестью предохранять их от разрушения. Представьте себе положение солдат: целый день они работали на ломке угля, а ночью, вместо отдыха на нарах, - ступай лежать на крышу. Нужно удивляться еще, как эта команда мало потеряла людей: в течение трех лет пребывания, из 30 человек было только трое умерших, из коих двое от пьянства. А между тем таких ветреных дней в течение декабря 1860 года было, по заметкам Ч. в метеорологическом журнале, двадцать... В бытность мою в Посьэте, в январе 1862 г., крыши были уже из досок, благодаря командиру транспорта «Японец» Н. Я. Ш., который прибуксировал из залива «Новик» в Посьэт более 600 бревен, в апреле 1861 года.

Все здания поста были обнесены земляным валом неправильной фигуры. В трех исходящих углах стояли два 12-фунтовые медные десантные орудия и 24-фунтовая пушка- карронада с транспорта «Манджур». Тыл поста защищен был высокими, крутыми вершинами гор. На самой высокой вершине было поставлено третье медное десантное орудие и возле него будка с флагштоком, на котором поднимался русский военный флаг. Пушки эти имели весьма важное значение в глазах китайцев. Зимой с 1860 на 1861 год, когда бухта Экспедиции замерзла, явились китайцы к Ч. с объявлением, что на него будет сделано нападение, для которого хун-чунский начальник собрал в городе более 600 человек войска. Через несколько дней в пост приехали какие-то два чиновника, верхом, с свитой и конвоем из 30 маньчжур. Чиновники с важностью вошли к Ч. и начали требовать, чтобы он оставил пост со всеми людьми. Ч. дал им по чашке чая и обещался прислать ответ. Они уехали. На другой день, утром, на противоположном берегу бухты против поста, явились толпы народа. В подзорную трубу Ч. разглядел множество флагов, значков, пик и ружей, которыми были вооружены маньчжуры. Часу в 10 дня, те же чиновники явились к Ч. и грозно требовали ответа, а он без церемоний приказал вывести их за ворота вала. С оскорбленными лицами, с громким говором, сели маньчжуры на лошадей и поскакали на противоположный берег.

Все орудия у Ч. еще с утра были заряжены ядрами и одно десантное орудие - гранатой. Не успели маньчжуры отъехать от берега и версты, как Ч. пустил им через головы гранату, дав орудию наибольшее возвышение. Граната разорвалась на льду далеко впереди скакавших маньчжур. Они подняли страшный крик и поскакали во весь карьер. Вслед за гранатой, пущено было ядро, при самом большом возвышения дула пушки-карронады. Оно упало еще дальше, но почти перед самыми маньчжурами. Видно было, как несколько человек от страха попадало с лошадей.

На противоположном берегу также открыта была совершенно бесполезная стрельба, продолжавшаяся часа два. По окончании ее, через час времени маньчжуры удалились. На третий день китайцы дали знать Ч., что хун-чунский начальник доносил, что для уничтожения русских нужно более 2000 человек войска, потому что русские стреляют пулями, которые летят 10 ли, т. е. около 5 верст. Для доказательства отправил и ядро, и осколки гранаты. Этот случай ободрил солдат, которые до того очень боялись маньчжур, а последние убавили значительно своей спеси. Китайцам было особенно приятно постыдное бегство маньчжур, тем более, что маньчжурский начальник надеялся получить на шапку красный шарик, чин, равняющийся нашему генеральскому. Нужно отдать справедливость Ч.: своими поступками он внушил в китайцах глубокое уважение к себе, а в маньчжурских чиновниках - сильный страх.

Мне очень хотелось быть в Хун-чуне - довольно значительном китайском городе, лежащем недалеко от бухты Экспедиции, а следовательно и от нашей границы, - во время ярмарки конь-яня (белый месяц, новый год). По календарю китайцев, которые употребляют в счислении лунные месяцы, год их продолжается неодинаково: когда двенадцать, когда тринадцать месяцев. Быть на ярмарке мне хотелось не ради покупок - не было денег, но единственно из любопытства, чтобы лично убедится, какие предметы торговли господствуют на ярмарке, что особенно покупают корейцы, в каком количестве пригоняют они скот и проч. Сбор этих сведений был тем необходимее, что до сих пор еше не существует нашей торговли с китайцами нигде на границе восточной Сибири, кроме Кяхты. До сего времени никто не обращал внимания на то, что нужно китайцам. Надеюсь хотя отчасти пополнить этот пробел сведениями, собранными мной в течение двухмесячного моего пребывания в Владивосток и неоднократно поверенными и мной и Ч. До ярмарки оставалось только два дня. Я решился ехать в тот же день, после обеда, чтобы хоть за день до ярмарки быть в Хун-чуне и ознакомиться хотя с несколькими китайцами. С. просил меня взять и его с собой, а я предложил ему роль переводчика. Ч. дал мне двух лошадей с санями и двух солдат, бывавших в Хун-чуне. Чтобы не подавать китайцам и маньчжурам повода к подозрению, я взял у Ч. билет с означением, что в Хун-чун едут два купца, и при них два кучера, на основании трактата; я не взял даже оружия с собой. В 1-м часу ночи мы отправились через бухту; но едва вышли на берег, как принуждены были сойти с саней и идти пешком. Снега не было и признаков, весь сдуло ветром. Здоровые лошади едва волокли сани, да и мы, утомленные дорогой в Посьэт, шли тихо. Вскоре мы наткнулись на несколько разрушенных фанз и около одной из них остановились пить чай. К нам подъехало несколько китайских возов, на колесах, нагруженных морской капустой и запряженных 4 и 5 лошадьми и быками. После обычных приветствий китайцы спросили нас:

- Не в Хун-Чун ли едете?

- Да, - отвечал С.

- Хун-чунский начальник поставил караул и не велел пускать вас в город. Ему дали знать о вас с Песчаного мыса еще вчера утром.

Меня удивила эта подозрительность и предусмотрительность китайцев. Читатель помнит, что нас у Песчаного мыса обогнали возы, которые однако после ночевали вместе с нами в фанзе на Песчаном мысе и остались завтракать, когда мы уже тронулись в путь. Это подтвердило мою мысль, что должна существовать другая дорога в Хун-чун, гораздо прямее той, которой мы шли в Посьэт.

Вскоре после этого к нам подъехал верхом опрятно одетый маньчжур высокого роста. На шапке у него был белый шарик, а сзади болтались два соболиных хвостика. Едва он сошел с лошади, как разговаривавшие с нами извозчики сделали ему цинань. Он с надменностью подошел ко мне и спросил, не начальник ли я Владивостока. С. отвечал по-китайски, что я русский купец. С тем же вопросом маньчжур обратился к С. и, получив такой же ответ, выразил на своей физиономии недоумение, потому, вероятно, что не мог объяснить себе, куда девался начальник Владивостока. Он спросил наш билет, и когда мы подали его сложенным, то развернул его, стал читать с важной миной, держа бумагу вверх ногами. Между китайцами начались разговоры о том, что этот сяулоя (слуга, унтер-офицер), читает и русское письмо. Не подавая вида, что понимаю китайцев, я подошел к маньчжуру, перевернул бумагу и пальцем указал, как следует читать. Мой поступок сильно рассмешил извозчиков, но маньчжур нисколько не переменился в лице и продолжал серьезно смотреть в билет.

В это время поспел чай. Маньчжуру предложили выпить чашку, он поблагодарил, вскочил на лошадь, отдал мой билет и поскакал по дороге в гору.

Мы, не торопясь, напились чаю и отправились далее. Скоро солнце уже скрылось за вершины гор; наконец, найдя возле дороги ровненькое местечко, мы остановились на ночлег. В окрестностях Хун-чуна водится множество тигров, и потому мы разложили большой костер: несмотря на мою усталость, я не мог всю ночь сомкнуть глаз, а лошади стояли очень не покойно.

Едва начало светать, мы тронулись далее. Дорога становилась круче и круче. Солнце было уже высоко, когда мы поднялись на вершину горы. Вдали, в тумане виднелся город; но разглядеть его было невозможно. Пред ним тянулась деревня, окруженная пашнями, по которым бегало множество фазанов, вовсе не напуганных и подпускавших к себе шагов на двадцать.

Подъехав к крайней фанзе деревни, мы решились в ней остановиться. Маньчжур, встретивший нас на дороге, стоял у ворот одной фанзы и просил зайти к нему. Мы охотно въехали на двор; лошадям хозяин тотчас дал рубленой соломы. Надобно заметить, что во всем Китае заготовляют очень мало сена, и то осоки, растущей по берегам рек; корм же скота преимущественно состоит из мелко рубленной соломы. Рабочему скоту дают, и то во время дороги или работ, крупно молотые бобы и гаулянь (род красного крупного проса); кукурузой же никогда не кормят, потому что, по мнению китайцев, от нее скот теряет силу. Насколько справедливо это замечание, предоставляю решать специалистам. Внутри фанза, в которую мы вошли, была очень чиста. Поперек она разделялась стеной, за которой слышались детские крик и плач. Против двери, на кане, вдоль стены, сидела старушка-маньчжурка, с трубкой на длинном чубуке. Китаянку всегда можно отличить от маньчжурки; у первой нога маленькая, искусственно образованная, с детства; у последней ноги не изуродованы, но зато под срединой толстой, в 1/4 вершка, подошвой башмака, весьма неграциозного покроя, прикрепляется кубическая деревяшка, на которой маньчжурки ходят весьма ловко. Деревяшка эта делается для того, чтобы женщины не могли бегать из дому, от своих мужей и отцов.

Сидевшая на кане маньчжурка просила нас сесть. Не прошло и минуты, как фанза стала наполняться народом. Каждый входивший делал старушке цинань. Вскоре, однако, все вышли и явился хозяин с петухом в руках и предложил мне принять его в подарок и скушать. Я через С. поблагодарил и решительно отказался. Маньчжур ушел из фанзы с недовольной миной.

Мне вздумалось выйти на двор, но хозяин, выйдя из другой половины фанзы, стал в дверях и руками схватился за колоды. Тут я понял, что нас посадили под арест, чтобы донести потом о нас начальству. Я позвал солдат, находившихся на дворе и приказал вытолкнуть маньчжура из дверей. Взятый за косу, он как сноп очутился на середине двора и громко закричал. Я вышел на улицу, а на дворе между тем стал сбегаться народ, с угрозой объявивший, что меня не выпустят из деревни. Видя мое равнодушие, они стали кричать на маньчжура: зачем он выпустил меня из фанзы, а тот принялся оправдываться. Толпа подошла к нашим лошадям, но один из солдат, здоровый, коренастый парень, схватил одного из маньчжур за косу и дал такого пинка, что тот стрелой влетел в толпу и сшиб двоих или троих с ног. Между маньчжурами поднялись ссора и драка. Один из толпы побежал на смежный двор, сел верхом и понесся в город. Вскоре он возвратился и с ним приехали двое верховых. Один из последних с медным шариком на шапке, высокий ростом, с сухощавым лицом, подошел ко мне и обратился ко мне по-китайски: - Начальник города просит ваш билет, без этого нельзя вас пустить.

Я отдал ему свой билет, наш пекинский трактат на китайском языке и объявление генерал- губернатора восточной Сибири (по-китайски) жителям земель, отошедших к России. Не рассматривая бумаг, маньчжур этот сел верхом и поехал в город. Приехавший же с ним другой остался было в фанзе, но я позвал его к себе, приказал ехать в город и через полчаса привезти мне ответ, прибавив, что в противном случае я сам поеду в город, не дожидаясь ответа.

Мой разговор, или правильнее, приказание, отданное на китайском языке, изумило остальных. Они никак не подозревали во мне знание китайского языка. Начались вопросы: где я был? откуда приехал? Я наговорил им названия китайских городов и замечательных деревень, в которых мне случалось быть. Во время этого разговора солдаты запрягли лошадей, отдали старушке мексиканский доллар за взятый для лошадей корм и выехали со двора на улицу. Я сел в сани и поехал шагом. Рысью нельзя было ехать: это могли принять за трусость, и тогда все дело было бы испорчено.

Едва проехал я несколько фанз, как вокруг меня собралась толпа, загородившая мне путь; но я продолжал ехать вперед шагом, прося дать дорогу. Из города подъехали двое верховых и передали мне, что начальник сейчас пришлет ответ. Я на минуту велел остановить лошадь; но потом опять поехал шагом.

Едва я тронулся, как подъехало ко мне четверо верховых с известием, что начальник рассматривает бумаги. Не обращая внимания, я продолжал ехать вперед, но двое верховых взяли мою лошадь под уздцы, свернули с дороги и повели к ближайшей фанзе. Маньчжуры стали сбегаться с палками; шуметь, кричать и бранить меня. Я встал на санях и громко сказал по-китайски:

- Вы все не знаете приличий. Ваш начальник тоже не знает приличий, он не ученый человек. Я напишу русскому генералу в Пекин обо всем, что я видел и слышал; а в Хун- чун я теперь сам не поеду. Поймите!

Окончив речь, я приказал поворотить лошадь и поехал назад, едва сдерживая ее, шагом. Все верховые сошли с лошадей, стали на колени и начали просить меня ехать в Хун-чун и не писать ничего русскому генералу в Пекин. Я принял сердитую мину, нахмурив брови, а в душе хохотал над комедией. Видя безуспешность просьбы, народ стал расходиться, а между верховыми поднялись опять ссоры.

Для китайца и маньчжура нет ничего обиднее, как назвать его не знающим приличий, не ученым человеком. Этим можно обезоружить каждого китайца. И будь я китаец, я наверно был бы отдан под суд, потому что обиженный мной распорол бы себе живот бритвой, оставив при себе записку, что это он сделал с целью смыть с себя позор от такого-то. Об эпитете ученого человека мечтает даже последний бедняк.

Может быть, меня спросят, почему я не поехал в город, когда меня просили об этом? Дело в том, что я бы уронил себя и навсегда бы потерял в глазах всех китайцев и маньчжур уважение и влияние, таким настойчивым трудом добываемое. Впереди у меня было намерение посетить Хун-чун в другой раз, уже не купцом, а начальником Владивостока. Для этого нужны были средства: необходимо было иметь свиту и конвой, по крайней мере из двадцати человек; иметь для себя отличную палатку, с возможно роскошной отделкой; перед приездом в Хун-чун мне следовало послать к начальнику города различные подарки, и при этом условиться относительно встречи. Собственно Хун-чун не представлял для меня никакого интереса, потому что все китайские города имеют один и тот же характер.

Выехав из деревни, я заметил в стороне от дороги большую фанзу. Чтобы не ночевать в лесу, а главное, имея сильное желание рассмотреть, как жители встречают новый год в этих местах, я поехал к ней. Было уже около 3-х часов пополудни. Хозяин встретил меня у ворот и вежливо пригласил в фанзу.

Внутри фанзы, поперек, стояла деревянная, покрытая светлым лаком, перегородка, отделявшая кухню. В фанзе, от перегородки вокруг трех стен, устроен был сплошной кан (рундук), покрытый соломенными плетеными циновками. На кане возле двери, стояла невысокая перегородка. Против двери, на стене, высоко над каном, висели изображения богов, завешенные разными резными ажурными лентами красного цвета. Пред ними устроена была полка и на ней какая-то чашка. На кухне один стол был заставлен чашками с разным кушаньем, а на другом виднелось великое множество пельменей, до которых китайцы страстные охотники. Два китайца очень суетились на кухне.

С закатом солнца, хозяин явился в фанзу, очень чисто одетым. С кухни ему подали несколько курящихся китайских тоненьких свечек, сделанных из бумаги коричневого цвета и напитанных каким-то составом. Хозяин сделал пред изображением богов три цинаня и воткнул три свечи в чашку с золой, стоявшую на полке. Во время этой церемонии работник сжег на дворе несколько хлопушек, которые состоят из толстой бумажной с фитилем гильзы, наполненной порохом. Хлопушки, брошенные на воздух, лопаются с большим треском, который очень нравится китайцам и составляет любимую и необходимую принадлежность каждой китайской процессии и всякого торжества. Поставив в фанзе свечи, хозяин отправился за ворота, для того, чтобы расставить свечи и сарайчике и в другой маленькой фанзе; а когда вернулся, начали собирать ужин. С кухни принесли несколько маленьких низеньких четырехугольных столиков и расставили их по кану. На них положили множество деревянных палочек, поставили каменные чашки с зеленью и возле них, на блюдцах, толченый с красным перцем и солью чеснок. В фанзу собралось уже много китайцев, весело говоривших между собой, как вдруг вбежал с улицы еще китаец, что-то пробормотал, и все находившиеся в фанзе бросились к столикам, поспешно собрали все на них стоявшее и, оставив только один столик на самом краю кана, тщательно вытерли его мокрой тряпкой; по сторонам его положили два коврика. Я подошел к хозяину, видимо беспокоившемуся, и спросил, что случилось.

- Хун-чунский начальник едет ко мне с большой свитой, нужно принять его.

С этими словами он ушел за ворота, - вдали слышен был топот лошадей, - а я все время стоял в фанзе против дверей. К воротам подъехало несколько пар верховых с ружьями, перекинутыми за плечи; на руках были фитили. За ними показался и сам начальник города, со светлым голубым шариком на шапке и сзади ее длинным павлиньим пером. Он спросил что-то хозяина, сделавшего пред ним катау (троекратное поклонение до земли, стоя на коленях), сошел с лошади и остановился в воротах. Я отошел от двери и сел возле столика.

Минут пять я просидел у столика, наконец соскучился и подошел к дверям посмотреть, что делает начальник. Он все еще стоял в воротах, видимо дожидаясь от меня встречи. Наконец, он что-то проговорил, и маньчжуры попарно пошли к фанзе, с ружьями в руках. У дверей в фанзе я встретил начальника с подобающей китайской церемонией, но как младшего себя, приняв гордое выражение лица.

Начальник был среднего роста, с большим круглым лицом, тупого выражения, но тщательно выбритым. На нем была надета дагуадза, коричневого цвета, в роде архиерейского саккоса; на шее две нитки крупных янтарей, опускавшихся до пояса.

- Вы хун-чунский офицер? - спросил я начальника, зная хорошо, что он имел звание нойона, т. е. полковника.

- Во-ды хун-чун нойон, - отвечал начальник, произнося «нойон» с особенным ударением.

- Гм! - был мой ответ. Я пошел к столу и просил сесть начальника по правую руку себя. Это унижение не скрылось от внимания толпы, наполнявшей фанзу.

- Вы начальник Владивостока? - спросил меня маньчжур, усевшись у столика.

- Я русский купец, - отвечал я спокойным голосом.

Хозяин явился с двумя чашками чая. Начальник видимо не знал, что со мной делать, но на его счастье, в это время в фанзу вошел китаец с медным шариком, подал начальнику какой-то пакет и при этом сказал ему что-то на маньчжурском языке. Начальник распечатал пакет, вынул из него бумаги, развернул их с важностью и возвратил мне билет; объявление генерал-губернатора просил меня оставить ему, для сведения. Наконец, перелистывая книжку трактата, которую я послал ему, он проговорил:

- Этот трактат мне не присылали, и потому пускать русских купцов в Хун-чун не могу ... Меня взорвало это лицемерство: ведь трактат давно уже был разослан по всей границе Китая с Россией, а прошедшим летом Ч. нарочно отправил в Хун-чун один экземпляр трактата, после того, как туда не пустили наших офицеров с эскадры. Я отвечал начальнику следующей речью, по-китайски:

- Я был в Пекине. Везде китайские начальники - люди очень ученые и знают приличия. Они торгуют с русскими купцами. Наши купцы имеют теперь в Тянь-дзине свои лавки. Ваш старший генерал Цунь-Хау пригласил русских купцов во все города. Только вы не знаете приличий, вы человек неученый, - говорите, что не можете пускать русских купцов в Хун-чун. Об этом я напишу письмо русскому генералу в Пекин и скажу начальнику в Посьэте...

Во все время моего монолога, в фанзе царствовала мертвая тишина. Едва я кончил, как послышались кругом отзывы о моей речи: «Он очень ученый человек, у него в животе много мудрости»...

Эти возгласы видимо не нравились начальнику: он встал, думая, что я, стоя, прощусь с ним, но я не трогался с места. Он потребовал бумаги, туши, и написав какую-то бумагу, отдал мне, прося передать в руки начальнику Посьэта. Содержание бумаги заключало просьбу наказать меня как можно строже.

Наконец, начальник встал, подошел к дверям, вежливо поклонился мне и ушел со свитой за ворота. За ним последовала вся толпа. Хозяин с радостным лицом подбежал ко мне, схватил за колени и сказал: «У тебя в животе много мудрости: начальник ушел из фанзы без лица; будет ночевать в моей другой фанзе, потому что город теперь заперт...» Проговорив это, он пошел на кухню, и скоро работники на досках, вместо подносов, понесли к начальнику всех приготовленных кушаньев; хозяин же стал хлопотать в фанзе. Столики снова явились на канахз, и на них поставили красные свечи и все, что было приготовлено прежде. Опять появилось много народа, и скоро все расселись по столам. Работники начали подавать пельмени в больших чашках, которые быстро опоражнивались. Горячую водку, стоявшую на столах в кувшинчиках, китайцы пили из маленьких чашечек, не более чайной ложки. Потом подали нашинкованную капусту с луком, еще несколько чашек с каким-то варевом и шинкованную морскую капусту с морскими червями.

Хозяин подошел ко мне с приглашением сесть за стол. Я из приличия отказался, а он сходил на кухню и подошел ко мне с вторичным приглашением. Я опять отказался, хотя чувствовал сильную потребность удовлетворить аппетит. Хозяин сел к столику, съел пельмень, встал из-за стола, подошел ко мне с новым приглашением, и тут только я согласился и подошел к столу. При этом снова начались китайские церемонии: хозяин просил меня сесть по левую руку его, т.е. на почетное место; я отказывался, и пока мы торговались, на столах не раз возобновляли уничтожение яства.

За столом разговор вертелся на расспросах о том, каким образом я попал в Пекин; потом незаметно перешел на отошедшие к России от Китая земли. Между прочим, меня спрашивали, навсегда ли поселились русские здесь, или на время, и не возьмут ли русские и Хун-чуна... Когда, однако, гости кончили есть и работники стали разносить в чашках отваренный рис, разговор на всех столах прекратился: каждый набивал рисом свой рот, теми же двумя палочками, приложив край чашки к нижней губе. Некоторые съели по пяти и по шести чашек, величиной с наши, так называемые аппетитные, чашки. После рису подали чай, что означало уже большую зажиточность хозяина, и потом принялись готовить себе постели.

В это время у начальника слышны были шум, крики и пение. Солдаты просили меня отпустить их посмотреть, что делается у начальника, и вернулись в фанзу, когда уже все спали. Они рассказали, что начальник лежит на кане, подложив под голову руки, возле столика, на котором наставлено то же, что мы ели здесь за ужином. Приехавшие с ним поют, кричат и «ломают камедь», но он не смотрит.

Наш разговор разбудил хозяина. Он встал и шепотом спросил меня, что говорили мне солдаты; успокоенный моим ответом, он закурил трубку и едва слышно начал говорить:

- Хун-чунский наш начальник - очень дурной человек, маньчжур... Он неученый и получил это место за храбрость с инсургентами в печелийском губернаторстве. Он очень обижает китайцев, берет денег в два, три раза более нежели следует ему платить... Ты его оставил без лица у нас, ему досадно... Но ты не китаец, и он не знает русских приличий, боится, что ты напишешь в Пекин вашему генералу, и тогда его возьмут отсюда. Гиринский генерал-губернатор (дзянь-дзюнь) его тоже не любит, но не смеет сменить, потому что это место дали ему в Пекине.

Я спросил китайца отчего в Хун-чуне ярмарка в конъяна, когда в Пекине и в Тянь-Дзине в первые четыре дня этого праздника все лавки заперты и никто не торгует?

- Оттого, что корейцы к этому дню пригоняют скот для продажи и покупают для себя вещи и материалы для одежды. Скот корейский небольшой, но мясо очень вкусное, и корейцы обыкновенно не продают его, а меняют на товар...

Пользуясь моим расположением слушать его, китаец обратился с просьбой, нельзя ли купить у меня железа широкого полосового и толстого круглого. Я обещал дать ему ответ через 5 месяцев, рассчитывая в это время получить ответ из Николаевска, и, спросив его сколько ему нужно, объявил, что цена железу 8 руб.50 коп. за пуд. Китаец просил продать 1000 пудов, говоря, что более у него нет денег.

Цена, по которой китайцы покупают железо здесь, 12 рублей, и при том железо не русское, а английское, которое здешние кузнецы не любят. Я очень обрадовался известию, что китайцам нужно железо, и притом наше русское сибирское; цену же назначил вдвое против существовавшей в Николаевске, на том основании, что китайцы очень не любят непостоянства цен в сношениях с иноземными купцами. В Кяхте наши купцы покупают чай на звонкую монету и в придачу дают большое количество русского сукна, по цене низшей, нежели оно было куплено на месте в Москве. Вся беда тут, по-моему мнению, происходила от нежелания кяхтинских купцов поближе узнать потребности китайцев. В Китае русские произведения ценятся выше всех иностранных, в особенности же: сукно, кожа казанской выделки, железо, стекло, медь, бумажные ткани. Китайские портные - такие искусники отличать одно сукно от другого, каких не найдешь нигде в свете. Мы покупаем чай у китайцев на деньги, а между тем недалеко то время, когда все китайские чайные плантации будут в руках английских негоциантов, которые откупают у китайцев лучшие, оставляя всех работников мастеров китайских на своих местах... Мне говорили наши флотские офицеры, бывшие в Шанхае, что иностранцы смеются над некоторыми нашими купеческими сынками, приехавшими в Ханкау для торговли с китайцами: об образовании их, об умении жить порядочными людьми - не может быть и речи; занятия их состоят только в еде, питье всякой американской дряни под названием шампанского, хереса... и в страшной карточной игре... Господь Бог одарил русский люд большими способностями, но при этом и лень русская выше всякого описания...

Перед рассветом все в фанзе поднялись на ноги, принарядились, у кого было, в лучшем платье, и все надели шапки. Хозяин что-то особенно суетился, но потом сел на кан и перед ним на полу поставили маленький столик, а на него небольшой деревянный ящик, разделенный на 5 частей перегородками. В одну часть была насыпана пшеница, в - другую - ячмень, в третью - кукуруза, в четвертую - гаулянь и коулей (в роде крупного проса красного цвета) и в пятой - мелкое просо.

Возле ящика, по сторонам от стола, поставили две зажженные красные свечи, пять хлебцев, потом чашку с вареным рисом, чашку с морской капустой и червями, кувшинчик с водкой и подле него 3 чашечки для нее. Два работника вынесли этот столик на двор и поставили по направлению от востока к западу; после чего хозяин вышел из фанзы, стал перед столиком, лицом к востоку, проговорил несколько слов и зажегши у обеих свечей лист простой чистой бумаги, положил его перед столиком на землю, а сам стал на колени и трижды поклонился до земли, каждый раз стараясь лбом удариться в землю. Примеру хозяина последовали все бывшие в фанзе, только каждый зажигал маленький кусочек бумаги.

Окончив эту церемонию, хозяин вошел в фанзу; его стали упрашивать принять поздравления; он долго не соглашался, но наконец сел на кан. Все стали на колени и трижды поклонились до земли; потом пошли такие же поклонения между остальными китайцами; младший упрашивал старшего принять поздравление; тот отказывался и, наконец, побежденный просьбой, садился и равнодушно смотрел на поклонника. Заметив меня, хозяин подошел было ко мне с просьбой, но я сказал, что у русских нет такого обычая, а просто подают друг другу руки и крепко жмут. Хозяину это очень понравилось, и я подал ему правую руку.

Когда окончились поздравления, собрали на стол и первым кушаньем были опять пельмени. Их пожирали необыкновенно скоро, и работники едва успевали подавать чашки, наполненные до верха; при этом пили гораздо более вчерашнего; остальных кушаньев почти и не тронули. Рис после обеда истребляли с такой же жадностью и также молчаливо, как и вчера.

К концу завтрака прибежало несколько человек из свиты начальника и прямо сели за стол с хозяином; им подали пельменей; они сначала не отвечали ни слова и только потом рассказали, что со вчерашнего утра ничего не ели: перед ужином поехали, рассчитывая скоро вернуться, но начальник, потерявши лицо, ничего не ел, и им ничего не предлагал, заставил их петь, плясать и говорить разные разности. Теперь он заснул, и они прибежали поесть...

После нашего завтрака хозяин притащил и моих солдат в фанзу; но они ничего не хотели есть.

- Да мы уже поели у начальника.

- Как так?

- Да так, запросто: смотрим, смотрим, подойдем к столу, возьмем, что нравиться, съедим, и только... и водку всю выпили.

- А начальник что-же смотрел? а прислуга? - спросил я.

- Да один было дернул меня за рукав, - оставь, мол, не замай, - а я такую поднес ему, что и все то отступились... Охота была отведать, ведь какое ни есть лучшее кушанье подали начальнику... Только гостинцы больно маслом отзываются, а уж куда сладки. Да и курили- то все чужой табак: подам это свою трубку, который нибудь наложит, да еще и раскурит... Ведь что за народ китаец этот: пока не прибьешь - и чванится, будто невесть какой большой, а как двинешь его хорошенько - сейчас и пардона просит. Стоит ли с ним, как с человеком обходится. И бог то у него огонь... бусурман, одно слово...

Я приказал собираться в дорогу, и хотел было заплатить хозяину два мексиканских доллара; но он решительно отказался, и просил позволения придти ко мне. Провожая нас за ворота, он указал другую дорогу к Посьэту. К вечеру я был уже в комнате Ч., которого застал лежащим на постели с подвязанной рукой и страшно изменившимся в лице. Оказалось, что он выдержал опять жестокий припадок, при котором фельдшеру пришлось, чтобы возвратить Ч. к жизни, бросить ему кровь из обеих рук.

Это обстоятельство заставило меня отложить отъезд домой и написать М., что я остаюсь в Посьэте неопределенное время, - и потому прошу распоряжаться дальнейшими работами по своему усмотрению и уведомить меня о состоянии поста и лазарета. С. просил позволения идти с почтой и 19 января ушел из Посьэта. Дня два Ч. ничем не мог заняться, я тоже не мог приступить к поверке муки, так как Ч. нужно было лично присутствовать при этом. Это время я употребил на осмотр местности китайских фанз около поста. Дело в том, что когда я рассказал Ч. о своем путешествии, нам невольно представилось несколько вопросов: во 1-х, кто, когда и за что разорил фанзы на нашей земле? во 2-х, каким образом добиться, чтобы нас пускали в Хун-чун? в 3-х, какое количество муки можно ежегодно покупать через Хун-чун и по каким ценам? в 4-х, каким способом добывать молодой и неизнуренный рогатый скот? и в 5-х, нельзя ли будет найти какую либо приманку для того, чтобы китайцы охотно селились на нашей земле? Все это нам хотелось решить, тем более, что чувствовали себя к этому обязанными, как люди, поставленные лицом к лицу с этими вопросами.

На 1, 3 и 4 вопросы могли доставить нам сведения китайцы, и между ними мы прежде всего обратили внимание на китайца Шу, человека весьма преданного русским и жившего в одной из осмотренных мной фанз. Можно сказать, что это было единственный в околотке китаец, помогавший нашим матросам, занявшим пост; остальные же китайцы по наущению маньчжур, смотрели на наших враждебно, и только Шу приносил на пост все, что мог достать из жизненных потребностей. Получая за это подарки, он составил себе состояние до 1000 долларов, а находясь постоянно в сношениях с русскими, выучился порядочно говорить по-русски. Во всяком случае, мы не хотели положиться на него одного, и Ч. выбрал для этого еще двух китайцев Пу и Ау, живших от поста в одной версте. Пу ходил к Ч. почти каждый день и учился по-русски читать. Второй вопрос мог разрешить нам Пекин. Но как писать и к кому писать? Я знал, что министр-резидент выехал из Пекина, и там в то время оставалась только одна наша духовная миссия; удовлетворительного ответа с ее стороны ожидать было нельзя. Писать же по начальству значило положить дело в долгий ящик. Но Ч. упросил меня написать в Пекин, хотя простое письмо, да только послать его в Пекин через Хун-чун; у него оставлен был и китайский адрес к нашему посланнику.

Дело было в том, что на речке, впадающей с севера в бухту Экспедиции, жил китаец, занимающийся рыболовством. Чтобы иметь помощников, он просил у Ч. двух солдат, а кроме того, золу и сажу из всех печей, с тем, что половина добычи пойдет в пользу команды. Ч.с радостью согласился, потому что рыба эта служила бы важным подспорьем для улучшения пищи команды. Между тем, в отсутствие его из поста, хун- чунский начальник послал забрать у китайца всю ту рыбу, которая должна была идти на его пай, за то, что он ловил ее с русскими. Понятно, что при этом солдаты побили нескольких слуг начальника, но они все-таки отняли рыбу у китайца. Тот приходил жаловаться, доказывая, что, так как речка течет по русской земле и русские позволили ему ловить рыбу, то хун-чунский начальник не имел права отнять ее.

Больного Ч. раздражила эта выходка: он послал в Хун-чун унтер-офицера и 4 рядовых с приказанием тотчас же возвратить рыбу китайцу или заплатить ему за нее столько, сколько он будет просить. Хун-чунский начальник, боясь, что дело может кончиться плохо, прислал китайцу два лана серебра, т.е. 3 р.50 коп. Несчастный рыбак и этим удовольствовался.

На 40-й день я получил из Пекина ответ; но из него мог вывести одно заключение, что делайте, как хотите... Между тем, начальник Хун-чун поубавил спеси и стал сказываться больным.

Китайцы между тем сделали по первому вопросу розыски. Оказалось, что хун-чунский начальник приказал разрушить все придорожные фанзы для того, чтобы русские не ходили в Хун-чун, и чтобы китайцы, жившие в этих фанзах, не продавали хлеба русским. Относительно муки - китайцы сказали, что можно доставлять белую пшеничную из Сань- Сина и Нингуты, если только начальник пропустит через границу, по 1 р.80 коп. за пуд, если же не будет пошлины, то и по 1 р.50 коп. Что же касается скота, то оказалось, что его надобно гнать от Гирина, где живет дзянь-дзюнь (генерал-губернатор), а потому будут брать две пошлины, так что бык в 7-8 пудов весом обойдется от 10 до 12 долларов. Чтобы побудить как-нибудь китайцев селиться на нашей земле, мы объявили, что они 15 лет не будут платить никаких податей, основываясь на приказе, отданном графом Муравьевым-Амурским в 1857 году, которым все поселенцы Приморской области освобождаются от всех податей и повинностей на 20 лет. Это объявление очень заинтересовало окрестных китайцев, но, привыкнув не доверять обещаниям своих чиновников, они вдруг поверили и нам: каждый день являлось к нам по нескольку из них удостовериться в справедливости объявления. Иные приходили с тем же вопросом по несколько раз. Трое просили дать им билеты...

Наконец Ч. решился выходить из дому. Мука была сложена на противоположном скате хребта полуострова, так что надобно было, чтобы добраться до нее, перевалиться через вершину. Больной Ч. едва шел по скользкому и крутому подъему, и дело не обошлось без припадка удушья; и было послал домой за лошадью, но он скоро оправился. Магазин, в котором хранилась мука, был окончен за день до прихода судна с мукой и был построен, как и в большинстве случаев в приморском крае, из самого мокрого леса, приведенного морем из залива Новик. Мука была накладена под самую крышу. Сосчитать число кулей не было никакой возможности. Я хотел было свесить несколько из них для приблизительного расчета, но едва начинали шевелить куль, рогожка разъезжалась врознь, пришлось проползти по всей муке раза два, и только таким образом я нашел верхнем ряде десятка два надежных кулей. К этому и полевые мыши еще более изъели и без того плохие кули.

Я составил акт, что трата муки в 1000 пудов из 271 тысяч произошла от дурного качества кулей, и при этом прибавил, что потеря муки еще более увеличиться, если случиться отпускать ее куда-либо, потому что при малейшем движении кулей, проеденных мышами, мука посыплется сквозь щели пола, которые еще более увеличатся, когда дерево начнет ссыхаться.

Окончив таким образом это дело, составлявшее главную цель моего путешествия, я решился 1 февраля отправиться домой во Владивосток. Ч. просил меня взять дорогою под надзор доставку 20 голов скота для довольствия команды и пятнадцать солдат, которые переводились ко мне в пост.

Утром в день отправления, мы оба встали в грустном настроении духа: несмотря на короткий срок, стремление к одной цели, взаимная помощь и откровенные, задушевные беседы, можно сказать, сроднили нас... В этот день, однако, мне не удалось пуститься в путь: с Ч. сделался сильный припадок, и мне пришлось долго возиться около него. Он был так слаб, что не мог говорить. Я решился остаться, пока он поправиться, и прожил в Посьэте еще 10 дней. Когда ему сделалось несколько лучше, я начал уговаривать его переехать ко мне в пост, а в Посьэт перевести на время М.; но, конечно, честный служака и слышать об этом не хотел, несмотря на все желание быть со мной. В эти дни он рассказал мне всю историю заселения Амура, которого был свидетелем. Рассказ его был так интересен, что я неотступно уговаривал его составить подробные записки [Ч. действительно написал, до моего отъезда из Владивостока, подробную летопись до 1859 года, и мне удалось прочесть его рукопись, этот богатый материал для будущего историка амурского края. Но 18 июля 1868 года смерть похитила труженика и мне неизвестно, куда делись все его бумаги...].

Наконец 11 февраля, отправив вперед еще с утра скот и для корма его три воза с сеном, я с грустью простился с Ч., лег в сани и поехал. Сначала по заливу, сани тащились по льду, словно по песку, а едва вышли на берег - лошади тонули по морды в снегу, которого намело горы и совершенно сравняло дорогу. Наконец наткнулись на тропу, оставленную скотом, и верстах в 10 от Посьэта нагнали и табор. Скот лежал в куче и еще не ел, - пристал очень; к тому же вблизи не было воды, чтобы хоть по капле дать скотине. Пришлось, для пойла, таять снег в ведре. Первую ночь провели вблизи речки, а вторую под утесом, у костра. Чтобы скрыться от вьюги, положили боком сани, а команда сняла даже шинели. Я было хотел последовать их примеру, но сильно озяб и придумал лечь спать между двумя быками. Спасибо им, они всю ночь пролежали смирно, и я немного согрелся.

Третью ночь провели в фанзе, на берегу моря; скот поили морской водой. На четвертый день, пройдя низменное место, подошли к речке, которая течет южнее Славянской бухты. На устье она уже играла и вода была уже высока; льда в заливе не было. Я пошел вперед, чтобы выбрать место для переправы. Сажен на 150 поднялся выше устья. Лед был шероховатый; я шел по нем смело; речка в этом месте была шириной около 25 сажен. Не доходя до противоположного берега сажен на 5, я заметил подо льдом пузырьки, появлявшиеся при каждом моем шаге. Я не обратил на них внимания, и через несколько провалился весь в воду, окунувшись с головой. Я выскочил из воды и почти бегом отправился на станок, до которого оставалось около 4 или 5 верст. Дорога шла в гору, и сначала я ничего не чувствовал, но едва поднялся на вершину горы, как меня стало продувать ветром, и я прозяб жестоко, пока добрался до станка. Сняв с себя мокрое и выпив чарку водки, я заснул как убитый. Через несколько часов меня разбудил шум от сборов команды в дальнейший путь; я хотел было подняться, но сильнейшая тяжесть головы и опухоль ног принудили меня сделать дневку. И к лучшему: вечером поднялась такая пурга, от которой я, вероятно, потерял бы несколько голов скота. На пятый день, отправившись снова в путь, я решился перейти бухту по льду; переход предстоял только версты на две, но вчерашним сильным ветром местами намело снега, а местами сдуло всю соль, и лед был очень гладок. Скот был не подкован, и на первой же версте упало три коровы и бык. Выйдя на противоположный берег, я тотчас же послал сани и всех людей, чтобы поднять и привести упавших коров и быка на берег. Две коровы решительно не могли идти, и их взвалили на сани; а бык и третья корова шли со сторон, плотно прижавшись к лежавшим на санях. Меня изумила эта сметливость животных. Едва вышли с санями на берег, как смирно лежавшие коровы быстро соскочили с саней и побежали к сену.

По ровной, открытой местности скот шел бодро. В 4 часу подошли к фанзе таза, в которой мы ночевали. Хозяина не было дома, но хозяйка радушно встретила нас: солдат позвала в свою фанзу, а меня взяла за руку, и повела в кусты, по едва заметной тропинке, к другой фанзе, хозяину которой, здоровому тазу, она передала, что я начальник Владивостока. В фанзе на кане сидело четыре женщины и несколько детей, которые вскоре принялись суетиться и хлопотать. Через полчаса явился хозяин и подали ужинать: мелко нарезанное вареное мясо и зелень. Мы с обычными церемониями сели к столику, - а между тем в фанзу вошли все четыре женщины, из которых одна оказалась женой хозяина, а остальные - дочерьми. Угощая меня за ужином, хозяин подпил порядком.

Ему сорок лет отроду; 20 лет женат и имеет 14 чел. детей. Двух дочерей уже продал и теперь живет лучше; но только китайцы обижать стали, так что он ушел с прежнего места, чтобы быть поближе к русскому начальнику в Посьэте. Занимается летом ловлей червей и капусты морской, а зимой охотится; женщины же и пашут, и сеют, и огород садят. Пообедав, я принялся за чай; в это время один из солдат решился обратиться ко мне со следующей просьбой: «Явите божескую милость, в. б., позвольте мне купить одну из этих девок... Славные работницы - с ними мужу не умирать, а богатеть... Прошлой осенью я у них выжил целую неделю, и хотел было купить, да хозяина не было дома, - без него нельзя».

Я заметил солдату, что жениться ему нельзя позволить, потому что невеста язычница. - Я знаю, что нельзя, в. б., да разве ее нельзя окрестить. До того времени позвольте ей жить у нашей коровницы, - ведь старуха рабочая; а я тем временем выстрою себе дом. Я начал переговоры с хозяином. Отец подозвал 3-х старших дочерей, сказал мне их лета (двум 17, третьей 16) и что-то приказал им по-маньчжурски. Девушки разделись донага. Отец ворочал каждую, стучал пальцем по груди и по спине и уверял, что они совершенно здоровы. По веселым лицам девушек можно было заключить, что они рады были вырваться из родительского дома.

Выслав всех из фанзы на двор, хозяин спросил меня которую из трех я хочу купить себе и прибавил, что за каждую возьмет по 50 мекс. долл. «Лучше моих девок нет, - там на Суйфуне, есть одна таза, да у той грудь очень плохая, звенит, как горшок». Я послал за солдатом и объявил ему о цене. Он согласился, и показал мне одну из 17- летних. Но беда в том, что с собой у него было только 40 долл., и более не было денег ни у кого из команды, а у меня оставалось только пять долларов, которые необходимы были для расплаты с китайцами в следующих фанзах.

Хозяин-отец на все мои предложения твердил одно: «отдай деньги, возьми девку и делай с ней, что хочешь». Я предлагал ему идти со мной во Владивосток и там дополучить остальные, или взять в залог одну корову; но он стоял на уплате денег тотчас. Я обещался солдату отпустить его из Владивостока и передал хозяину, что пришлю за девкой этого солдата. Хозяин сделался скучен и замолчал. Я пошел из фанзы посмотреть скот, и когда вернулся, я застал уже в фанзе разостланные для всех постели на кане. С краю третью постель хозяин предложил мне. Я поблагодарил его и приказал солдату на этом месте постлать мою походную постель. Когда надули гуттаперчевую подушку и положили на место, хозяин влез на кан и лег на нее; я отвернул клапан и воздух стал выходить. Хозяина это изумило немало, но тем не менее он не хотел оставить подушку в залог за дочь, хотя я и объявил ему, что подушка стоит дороже его со всей семьей. На краю кана легли две старшие, а возле меня 16-летняя девушка. Ложась в постель, он разделись, по обыкновению, донага. Близкое их соседство совершенно разогнало мой сон: отвратительный запах какого-то тухлого масла, отрыжки чесноком и ambre сернисто-водородного газа мучили меня. Я встал с намерением идти спать к солдатам, но они спали так сладко, что жаль было будить их. Я решился ходить на воздухе до тех пор, пока совершенно истомлюсь, чтобы на теплом месте скорее заснуть. Скоро ясная, холодная ночь нагнала сон. Входя в фанзу, я было оставил дверь приотворенной, но едва я растянулся на постели, как одна из девок встала, не одеваясь, с кана и захлопнула дверь. Я начал было дремать, как вошел в фанзу старший и разбудил докладом, что заря занялась и команда завтракает. Я вскочил и приказал убирать постель. Хозяйка предложила было завтракать, но мне, сонному, было не до него. Нам оставалось пройти еще около 60 верст до Владивостока, а между тем сена оставалось много-много, что на два корма; я отправил двух человек вперед в пост с приказанием вывезти два воза сена, - один на Песчаный мыс, а другой на середину залива. Верст через пять, мы наткнулись на ветошь, покрытую снегом; я приказал сделать привал для того, чтобы скот перехватил, а сам как сноп завалился на снег и тотчас же заснул. Но забота не дала долго спать, - мы скоро снова тронулись в путь. Один из солдат взял под мышку пук травы и повел вперед самую повадливую корову; она шла за травой быстро, а следом за ней и весь табун, кроме одного быка, которого все называли философом: он всегда шел позади всех мерным шагом и только покачивал головой; никакие понукания не могли принудить его идти вместе с табуном.

Пройдя с величайшим трудом залив по льду до Песчаного мыса, мы расположились на ночлег, в фанзе. Устав до крайности, я отказался от ужина и собирался уже заснуть, как шум и брань в фанзе обратили мое внимание. Оказалось, что перед ужином солдаты сделали складчину и купили у китайцев пять бутылок водки. Пока они ужинали, водка не оказывала своего действия, но потом солдаты стали требовать еще водки. Китаец не соглашался продать без моего позволения ни одной бутылки, а оставил их спорить между собой, ожидая результата. Наконец, один из солдат плюнул с сердцем на китайца и начал уговаривать товарищей просить моего позволения напиться последний раз перед Владивостоком. Я посмотрел на часы, было 2 часа ночи; до зари оставалось не более 2 часов. Рассказчик, заметив мое пробуждение, с уверенностью подошел ко мне:

- Ваше благородие, г. барин... - начал было он.

- Сходи и осмотри скот, - съел ли солому и есть ли сено? - проговорил я и повернулся на другой бок. Солдаты было вздумали надуть китайца, уверив его, что позволение получено, но я успел предупредить его. С рассветом мы тронулись. Я пошел вперед, чтобы выслать из поста сено навстречу скоту. Неисполнение моего распоряжения бесило меня. Посланные мной вперед два человека должны были быть в посту вчера вечером; почему сегодня не выслали сена на лед? не перепутали ли посланные приказания? А между тем перед глазами был переход через залив в 17 верст, с некормленым скотом, который на середине залива мог остановиться и замерзнуть. День был холодный и ветреный... Я чуть не бегом пошел в пост и через 2 часа времени был уже дома; я тотчас же потребовал к себе фельдфебеля, но оказалось, что он был болен, а М. был на охоте. Сено не выслали, потому что его не было ни клока в посту. Мое долгое отсутствие горько сказывалось мне...

Я попробовал снять сапоги - боль в ногах нестерпимая, сапоги едва стащили, я неистово кричал. И немудрено: ноги были покрыты кровью, теплых чулок не было и следа; из сапог вытащили какие-то лохмотья. Что со мной было потом - не знаю, я опомнился уже раздетый, в чистом белье; ногами не мог шевелить от боли, хотя они и были обернуты в мокрые компрессы. Первым вопросом было: «а что скот, приведен?» Оказалось, что весь табун пришел благополучно; что же касается работ в посту и на угольной ломке, то, увы, они далеко не удовлетворили моих надежд. Зато больные в лазарете заметно поправились, кроме одного Ворошилова, который вскоре и умер. Между тем, возвращаясь домой, я встретил китайца, который жаловался на обиды маньчжуров, ставших караулом в Чауфанзе. Нужно было туда сходить, не откладывая в долгий ящик, и заодно осмотреть суйфунский верхний станок. Я решился идти на другой день после обеда на устье Суйфуна, чтобы осмотреть работу на угольной ломке, переночевать на нижнем станке и рано утром идти в Чауфанзу и оттуда на верхний станок. Затрудняло меня только одно обстоятельство: как мне идти на Суйфун, с конвоем или без конвоя, с одним вожатым? Идти с конвоем - значит показать трусость, уронить себя в глазах китайцев; а без конвоя я мог наткнуться на большой караул маньчжуров и таким образом поставить себя в неприятное положение; к тому же брать конвой значит отнять рабочие руки, а их и без того было очень мало, а работ много. Я решился идти один через залив, с револьвером, и на устье со станка взять лошадь и провожатого. В 4 часу дня я был уже на угольной ломке, но дорогой отморозил себе палец. На ходьбе я не обращал внимания на боль; но спуститься в наклонную шахту, которую прошли уже на 17 сажен в глубину пласта, я уже не мог от жестокой боли... Оттирать снегом было уже поздно. К счастью на ломке случился китаец, он предложил лекарство - приложить отмороженное место к лошадиной шерсти. Но как сделать это? на открытом воздухе нельзя; пришлось лошадь втащить в зимовье. Не прошло и 10 минут, как отмороженное место совершенно отошло, без всяких последствий.

С угольной ломки я совершенно покойно перешел 7 верст на станок, куда заранее был прислан чай; кроме того, старший за несколько дней убил двух маленьких кабанов, которыми изобилуют окрестности Суйфуна, и предложил мне купить их за полфунта пороха; я очень обрадовался, так как пороха у меня было более 5 фунтов. Половину одного кабана я просил зажарить сейчас же.

Рано утром пошел я вверх Суйфуна. Пройдя верст пять, мы вошли в один из притоков, на которые разбивается Суйфун, верстах в 10 ниже Чауфанзы. Проток шел почти по прямому направлению от станка до Чауфанзы, на расстоянии около 15 верст. По выходе из него начались извилины реки, которые мы напрямик пересекали попеременно с полянами, покрытыми весьма глубоким снегом, местами по пояс. Летняя дорога шла по левому берегу Суйфуна; зимой ходьбы по ней не было, и к тому же она была длиннее на 15 верст. Часу в 12 дня остановились напиться чаю, а главное дать лошади перехватить ветоши, которая и под снегом сохраняла запах отличного сена.

В 5 часу пришли в фанзу, на правом берегу Суйфуна, в которой, по словам китайца, стоял маньчжурский караул. Китайцы сидели за ужином. Мне хотелось есть, но китайские приличия заставили меня удержаться; тогда как солдат, провожавший меня, едва вошел в фанзу, как прямо уселся за стол. Китайцы обратились ко мне с предложением без церемоний садиться и кушать. Я поблагодарил с подобающим приличием; это озадачило всех присутствовавших: они переглянулись и начали говорить между собой на маньчжурском языке; наконец, хозяин фанзы встал из-за стола и подал мне трубку. Курить на тощий желудок, да еще маньчжурский табак, было отвратительно, но нужно было покориться приличиям. За трубкой последовало предложение хо-шуйля, т. е. горячей воды. По китайским приличиям каждого пришедшего в дом гостя необходимо сперва угостить трубкой и чашкой чая; а как в окрестностях Владивостока желтого чая достать было нельзя, то взамен его жители всего околотка употребляют горячую воду, и только для знатных и важных гостей имеют небольшое количество желтого чая. Кстати сделать замечание, упущенное из виду амурской К°, о снабжении туземных жителей желтым чаем и именно тем сортом, который весь Китай употребляет в огромном количестве. Это один из самых выгодных товаров для торговли с китайцами, поселившимися на нашей земле, особенно для обмена на произведения туземцев. Я принял чашку с горячей водой, приложил губы и поставил ее на кан. Хозяин спросил с обычными жестами:

- Как ваше почтенное имя?

- Бу, - отвечал я. Сказать полную фамилию по-китайски неучтиво, значит доказать незнание приличий, свое необразование, неученость. Китаец должен узнать от слуг полное мое имя.

- Сколько вам лет?

- Двадцать шесть.

- Нет, нам сорок, у вас усы и борода; а сколько у вас внуков?

По китайским обычаям усы могут носить только женатые, а бороду только в таком случае, если у китайца есть внуки. Во время моего пребывания во Владивостоке, я поневоле должен был носить бороду, и тем самым заслужил общее наружное почтение. Китайцы никак не верили, что я так молод; а отсутствие жены объясняли своим законом, по которому в дальние командировки китайские чиновники уезжают одни, а их семейства остаются в закладе, хотя бы разлука предстояла на несколько лет.

Китаец-хозяин сделал мне еще несколько вопросов, между которыми два раза предлагал съесть ужин. Каждый раз я отказывался, хотя в животе, как говорят, рынду давно пробили. Наконец, китаец предложил мне в третий раз, не хочу ли я есть? Я поблагодарил и съел, радуясь в душе, что наконец-то китайские приличия позволили утолить мой голод. Подали в чашке какое-то белое жирное мясо, в другой вареную зелень и на блюдечке красный стручковый перец, истолченный с чесноком; маленькие чашечки налили горячей сулей (водкой). Я готов был, не разбирая что за мясо, утолить голод живой рукой, как ни попало, но этого нельзя было сделать по китайским приличиям: нужно было говорить любезности, есть с расстановкой и запивать водкой. Поданное мне мясо было енотовое; вкус его похож на молодого поросенка-подсоска. Енота недаром называют полоскуном: он каждый кусок пищи не ранее будет есть, как предварительно выполощет его в воде; пользуясь этой наклонностью, китайцы ставят ловушки енотам непременно около воды; на приманку кладут кусок вяленой рыбы.

После мяса и зелени подали в чашках лапшу, до которой китайцы охотники, а потом - кашу; не есть каши - значит обидеть хозяина. Наконец он встал из-за стола и предложил мне трубку. Я начал расспрашивать давно ли он на Суфуне, чем занимается и сколько у него работников?

- На Суйфуне я живу теперь двадцатый год, - начал китаец, - пришел сюда молодым, 17 лет, построил для себя вон ту маленькую фанзу и занимался ловлей енотов. Мне посчастливилось: в первый год я поймал столько, что мог купить в Хун-чуне пару быков и начал заниматься хлебопашеством. Через 2 года у меня было уже два работника; я построил вот эту фанзу и женился.

- Откуда же достал себе жену?

- На устье Суйфуна жил таз; у него было три дочери. Я купил себе молоденькую, 16 лет; прожил с ней два года и не имел детей. Я отпустил ее к отцу, через год взял снова к себе, жил с ней пять лет и все-таки не было детей; потом она пропала [Понятие о смерти китайцы выражают словом сы-ля].

- Сколько ты заплатил за твою жену?

- Теперь дороги, а в то время около Суйфуна было много тазов. Девушки были не дороги; за 20 лан [Лан серебра около 1 р.80 коп., иногда более или менее] серебра можно было иметь отличную, толстую, здоровую, сытую девушку.

- Какие же это люди у тебя в фанзе?

Китаец замялся; видно было, что ему не хотелось выдавать маньчжуров. Я вывел его из затруднения, спросив его, есть ли у него пшеничная мука.

- А сколько тебе нужно? Если немного, мешка два, я могу продать, а более нет. Мне бы и лучше сеять пшеницу, нежели просо, да выгоды нет: русские, которые проходили мимо, покупали просо, а муки не спрашивали. Если бы начальник Владивостока стал покупать муку, тогда все бы начали сеять пшеницу.

- Сколько же пшеницы можно получить от всех китайцев, которые живут на русской земле? - спросил я.

- Трудно теперь сказать; если ты объявишь нашему тайе, что будешь покупать пшеницу, тогда все будут сеять ее вместо чаулидзе.

Я проснулся утром от суетни в фанзе: китайцы собирались завтракать. Нужно сказать, что в околотке Владивостока китайцы едят только два раза: утром с восходом солнца и вечером при закате его. В летнее время, во время полевых работ, в иных фанзах я встречал еду и в полдень, но очень редко, и то в богатых фанзах, где много работников. За завтраком подали мясо соболиное и потом неизбежную рисовую кашу.

Хозяин успел спросить солдата, кто я такой и куда еду. Солдат, не умея объяснить моего чина, сказал, что я выше начальника Хун-чуна. Едва я открыл глаза, хозяин стал извиняться, что принял меня за унтер-офицера. Я просил его не говорить никому, кто я такой и спросил, не может ли он проводить меня до китайской дороги к верхнему станку; китаец очень обрадовался моему предложению и собрался в дорогу. Во время завтрака один из китайцев сказал мне: твой унтер-офицер Малков беременный.

- Что такое? - спросил я с удивлением.

- Да, Малков беременный; у него в животе ребенок, - спокойно отвечал китаец. Тоже подтвердили и другие. Меня изумило, каким образом я до сего времени ничего не знал: мне представилось, что Малков утащил где-нибудь тазку, и пожалуй отец ее поднимет тревогу. Наконец, солдат объяснил мне в чем дело: Малков прошлого года отправлен был на станок, целый год он ничего не делал - ел, пил, да спал, его и раздуло, как бочку. После завтрака мы отправились с китайцем, но хорошо протоптанной тропе, так что в его указании не было надобности; но на дороге он мог свободно рассказать мне о маньчжурах

- Прошлого года, - начал он, - ты разослал по китайским фанзам объявление русского генерал-губернатора о том, что китайцы, живущие на русской земле, могут заниматься тем же, чем занимались и прежде, а о податях не сказано ничего, значить, нам не следует никому платить. Мы толковали между собой и решили не платить податей до тех пор, пока не будет другого объявления от тебя или генерал-губернатора сколько платить и кому. Некоторым манзам ты говорил, что живущим около поста в продолжении 15 лет никому не следует платить ни одного чоха (1/10 копейки). Хунчунский же начальник послал своего помощника на Лянь-фудень, собрать подати. Там живет более 500 манз; начальник поста на Лянь-фудень (в заливе Св. Ольги) обижает китайцев, позволяет маньчжурам собирать подати. Помощник ушел с 4 маньчжурами на Лянь-фудень, а 15 человек оставил в моей фанзе, с приказанием, если русский начальник пошлет погоню, идти через Цема-хэ, на гору Сихота-алинь, и оттуда дать знать, чтобы русские не нашли помощника и не отняли денег.

- А собирает ли помощник с китайцев около Владивостока? - спросил я.

- Пока нет; но маньчжуры хотели идти в деревню на р. Монгу и там взять с одного китайца столько денег, сколько нужно со всех. Ты сделай что нужно, только бы маньчжуры не смели ходить на р. Монгу.

- Что же мне сделать, чтобы они не ходили туда?

- Ты пошли туда бумагу и напиши, что если маньчжуры придут и будут требовать денег, то китайцы должны дать тебе знать. А другую бумагу пошли в Хун-чун к начальнику; ему напиши строго, что если его слуги будут собирать деньги, то ты сделаешь с ним тоже, что сделали в Посьэте с его помощником.

- А что ему сделали?

- Да больно высекли розгами, так что он был болен два месяца, и его удалили от места, как неспособного.

- Умный ли человек, начальник Посьэта? - спросил я.

- Да, в его животе много мудрости.

Надобно заметить, что по понятиям китайцев умственная способность человека находится в животе. Так они говорят: подумай животом; разбери хорошенько животом дело и скажи решение.

Мне хотелось знать, кто такой тайе, и где он живет? Китаец сам возобновил вчерашний разговор.

- Вчера мы говорили о муке. Ведь мы не можем сеять того, что невыгодно для нас. Если же я один буду сеять и продавать русским, прочие китайцы осердятся и сожгут мою фанзу.

- Где же живет ваш тайе?

- На Цема-хэ.

- Кто же назначил его?

- Мы сами выбрали его в тайе; у него 4 помощника; его распоряжениям мы подчиняемся совершенно. Он заботится о нас, дурных наказывает по суду с помощниками. Ты пошли за ним, скажи ему, сколько тебе нужно муки ежегодно, и сделай с ним условия. Тогда будешь знать одного его, ему будешь платить деньги, а еще лучше железом. Теперь оно стало очень дорого...

Расставшись с китайцем, мы быстро пошли вперед и очень скоро подошли к верхнему станку, не будучи замеченными. Вся команда ошалела, когда я вошел в избу; но унтер- офицер Малков скоро оправился, вышел и через несколько времени снова вошел, затянутый в мундир, при тесаке и в фуражке. Видно было, что он старался скрыть свою толщину.

- Верхний суйфунский станок обстоит исправно, больных и под арестом не имеется!

- Действительно исправно, - начал я, - у всех вас рубахи в дырьях, нары и пол хуже и грязнее, чем в хлеве; нечего сказать, исправно, отличном порядке.

Потом, когда я разговорился с солдатами, меня неприятно поразило их равнодушие ко всему. «Для кого же и жить-то нам людьми, - говорил Малков, - девок нет, начальство не ходит часто, ваше бл-ие никак не ждали, решили, что вы будете летом; все единственно, что мыть, что не мыть белье и избу; от этого нам ни теплее, ни холоднее. Едим хорошо, каждый день свежину, чего во Владивостоке нет». Действительно кабаньего, оленьего и козлиного мяса у них было вдоволь. Это обстоятельство заставило меня сделать им предложение привозить свежее мясо в пост для команды, с платой по 1 руб. с пуда, а для меня по цене, которую сами назначат. Они решили общим голосом продавать мне пуд мяса за фунт пороха и три фунта свинца, что составляло 1 р. 35 коп. серебром. Мне было так выгодно, что я заказал им 10 пудов, рассчитывая половину отдать в лазарет и расходовать по 2 и более фунтов на каждого больного, пока новинка будет нравиться больным.

Когда совершенно смерклось, подали сальную, макальную свечу, чрезвычайно белую и без запаха.

- Откуда эти свечи?

- Из кабаньего сала макали сами: по осени убили 2-х больших жирных кабанов; чистого сала получили более 4 пудов.

Солдаты, между прочим, рассказали мне, что около станка растет много ясени, ореха, березы, липы, и пробки и какое-то красное дерево, которого они прежде не видывали и которое оказалось акацией, весьма годной для кораблестроения; но зато черного леса нет, да и ясень косослойна, на весла даже не годится.

Меня разбудили еще до света; но ноги, еще не отдохнувшие от ходьбы из Посьэта, отказывались служить, и тут-то начал я чувствовать разбитость и невыносимое нытье. Идти пешком я решительно не мог и потому уселся на лошадь, которая оказалась очень тряской; к тому же ноги затекали и мерзли от холода. Со станка двое попросились в пост, так что передо мной шло трое солдат, весело рассказывающие похождения свои у китайцев. Для меня болтовня их была приятным развлечением: один рассказ до сего времени остался у меня в памяти.

Зимой с 1860 на 1861 год, когда прислана была почта с Уссури, с распоряжениями доля предстоявшего съезда пограничных комиссаров, командир корвета «Гридень» обязан был, по получении предписания, отправить немедленно ответ. Дорога проложена была г. Будищевым. Солдаты, привычные к ходьбе, назначены были к доставке почты на Ханкай, на станок Турий Рог. Для большей предосторожности, с почтой был назначен ун.- оф. Бородин, ловкий и находчивый человек, сибиряк, исправлявший должность фельдфебеля отряда. Бородин взял с собой трех солдат и одну лошадь под вьюк провизии на 3 недели. Надобно сказать, что в то время верхнего суйфунского станка еще не было поставлено; Бородину было приказано по дороге выбрать место и для станка. Почтари отправились из Владивостока по затесям г. Будищева; на деревьях у северовосточного угла Амурского залива, затесей не стало, потому что представилась открытая местность. Куда идти? Солдаты толковали, что следует вернуться, но Бородин стоял на своем: «дождаться ночи и идти на север; куда-нибудь да выйдем». Так и решили было. К тому же попалась отличная ветошь, лошадь ела ее в охотку. «Вот и коня здесь выкормим, - говорил Бородин, - и сами отдохнем, а то с горяча мы прошли больше 40 верст; без ног будем». Расстояние, ими пройденное, в действительности было более. «Сварили себе обед и полегли на снегу. Еще светло было. День был сизый (пасмурный). Начало смеркаться, звездочек не видать. Суди сам, какой тут сон, когда не знаешь, куда идти, а главное, сколько времени пробудешь в дороге. Темно, наконец, стало. Бородин лежит себе, но не спит; видно было, что его что-то за живое задевает: охочь курить, а тут ни разу трубки не взял в рот. Вдали стал мелькать огонек, - нет-нет и явится. Бородин вскочил, велел обовьючить лошадь и догнать себя, а сам пошел прямо на огонек. Снег на поле был выше колена - идти первому не так-то ловко. Слышим его голос, а самого потеряли из виду и струхнули на порядках, - чего бы не случилось с ним. Двое побежали на его голос. Пройдя версты две подошли к китайской фанзе. Хозяин ее охотник и ловил зверей ямами. Когда мы взошли в фанзу, Бородин уже калякал с китайцем. Он месяца через два после высадки нашей во Владивостоке говорил уже по-китайски, - такая бестия продувная!

«Китаец хлопотал около котла. Мы поели свежины и улеглись спать до утра. Бородин скоро заснул. Еще до свету поднялись, и китаец с нами. Бородин и говорит нам: «Знаешь что, ребята, китаец говорит, что на дороге стоит большой маньчжурский караул, нас не пустят. Китаец толкует идти через Цемаху; только дорога будет на 300 верст длиннее. Как нам быть? Делать 300 верст лишних - куда ни шло, да провизии не хватит на обратную, а в Турьем Роге ничего не достанешь, там давно едят по полуфунтику хлеба...». Страшно стало, ведь живьем заберут маньчжуры и пропадешь как Торопов».

А Торопов, рядовой этой же роты, бежал из Посьэта, попался маньчжурам, и они повесили его на дороге из Посьэта в Хун-чун. В 1860 г., китайцы боялись сказать об этом мне и Ч., и я узнал как было дело только в 1863 г. на Уссури, от китайца Вакула.

- Что же сделалось с Тороповым? - спросил я рассказчика.

- Да кто его знает, тогда посылал капитан Ч. искать его. Китайцы показывали, что маньчжуры увели его связанного, к себе. Посылали в Хун-чун, - там сказали, что никаких русских не брали...

«Вот знаете, братцы, и решили идти прямой дорогой, а караул-то обойти. Китаец такой добрый, проводил нас по ровному месту верст 15, так что стал попадаться лесок. Вдали показал нам гору, верст за 50 от фанзы; около этой горы проходили русские летом. Сначала лес был редкий, только орешник больно одолевал, местами не прорвешь его - так густ и порос вьюном. Приходилось прорубать дорогу топором. В этот день прошли верст 25 только и рано стали ночлегом в лесу; все дуб да ясень. Сухостойнику много, костер разложили важный. Больно приустали, снег глубокий, без тропы идти тяжело. «На третий день еще до свету встали, сварили важнеющий суп, из свежины: китаец, спасибо ему, дал нам на дорогу фунтов десять, что-ли, мяса. Когда стало светло, мы тронулись. Лес гуще, а главное колоднику много. Деревья большущие, с корнями лежали, иные обхвата в два слишком. Только скоро не стало видать из-за леса горы. Куда идти? ведь недолго и с дороги сбиться. Прошли версты две, Бородин послал одного на дерево. С прямого пути мы свернули было влево, а теперь, только начали подаваться вправо, как наткнулись на затесь, а там и другую увидали и пошли по ним. Правда, дорога такая тяжелая, снег да снег, да на душе-то стало веселее, ведь тут уж живые люди шли, да еще с Уссури. Для обеда останавливались, часа на два, коня покормить. К вечеру увидали меж деревьев фанзу. У нас и сердце обмерло: ну как тут маньчжуры, что тогда? Пропали совсем! Решились было взять в сторону и миновать караул; только Бородин и говорит: «Эх, ребята, чему быть, того не миновать; пойдем в фанзу и переночуем, прикинемся, что ничего не знаем и не понимаем; неужто уж не хватит маньчжура провести?» Мы и пошли к фанзе. Вышел китаец, позвал к себе; лошадь поставил на дворе. Вот, думали мы, попались сами в беду. Пакет с бумагами спрятал Бородин в мешок с сухарями, на самый низ. Нам всем дали трубки, - отчего и не покурить чужого табаку, свой пригодиться в дороге. Больно только есть нам хотелось. Вот Кирилл Васильевич (Бородин) и приказал принести мешок с сухарями. Все обступили мешок и ну рассматривать сухари. Бородин и тут нашелся, достал подгорелый сухарь, откусил сам и стал подчивать. Больно не понравилась маньчжурам наша еда. Что-то заговорили меж собой, так что и Кир. Вас. понять не мог. Немного погодя, стали собирать ужинать. Кир. Вас. понять не мог. Немного погодя стали собирать ужинать. Кир.Вас. и говорит нам: «Без приглашения не садись, ребята, а то, пожалуй, выгонят из фанзы». Подали на каждый столик по большой чашке искрошенного какого-то мяса. У нас и слюнки потекли. Все, что были в фанзе, уселись около столиков. Начали было есть, и заговорили, что есть мочи все. «Хозяин встал из-за стола, подошел к Бородину и позвал его есть, посадив подле себя. Нас рассажали по другим столикам. Подали нам каждому по 2 палочки, подставили малехонькую чашечку, с наперсток, и налили из кувшинчика. Мы взяли было палочки, чтобы есть, ничего не схватишь, а китайцы точно щипцами хватают да таскают себе в рот. Посмотрели, Бородин есть одной рукой палочками и прихлебывает из чашечки. «Знать, так нужно», - подумал я, взял палочки в обе руки по одной и стал прихлебывать из чашечки, - глядь, водка, да еще горячая. Надоело мне, братцы, есть обеими руками. Я достал из-за голенища ложку и давай уписывать. Мясо-то было жирное, скусное, Бог его знает какое, без хлеба-то есть как-то непривычно; я достал себе сухарей. Пока я ходил к мешку, китайцы мои хохочут. Они взяли мою ложку, а ею есть-то не умеют, что ни подденут, поднесут ко рту, а ложка и не перевернется.

«С сухарями я важно наелся, только вина не смели пить, - Бородин настрого наказал вина не пить. Я хотел было вставать, потому что собрали со стола и чашку и водку с чашечками; смотрю, китайцы сидят, дай и я посижу, не будет ли чайку, - хорошо было бы. Смотрю, подают каждому чашку с кашей. Они стали шибко уписывать. Подали и мне, я попробовал: каша белая, хорошо сварена, да без масла, - насилу съел одну чашку. А они так и уписывают, знай встают да подходят к котлу за кашей. Наконец-то двое встали, отерли себе губы и рыгнули здорово, а остальные сидят себе, да уплетают кашу. Хозяин подошел ко мне с чашкой каши; я кивнул головой, спасибо, мол, не хочу и протянул ему руку, а он мне сует кашу. Видит, что я не беру, и спросил что-то маньчжуров; те ответили, да как начали рыгать и другие пакости, чтоб им... делать. Вот, думаю себе, еще не хватало, за хлебом-то солью. Ну другое дело, ведь встанешь из-за стола, тогда можно еще, а то за столом! Хуже свиней... - да и обругал их. Спасибо не поняли. Глядим, и Бородин туда же - рыгает и пакость делает. Уж больно обидно стало, что крещеный человек делает такую мерзость. Какая бы ни была, да все же хлеб-соль, Божеский дар, так и не приходится поганить его такими делами.

Смотрю, Бородину хозяин подал трубку закуренную, а нам ничего. Только Бородин больше молчал, да говорил «бутундэ», т.е. не понимаю. Немного погодя, маньчжуры стали расстилать себе постели. Мы хотели было ложиться в фанзе на землю, потому что на рундуке места нет; положили в головы свои котомки и стали ложиться. Бородин хотел было лечь с нами, но хозяин положил его около себя. Он не хотел было раздеваться, но его заставили: под шинелью у него был спрятан пистолет, - не хотелось ему показывать его китайцам. Хозяин увидал пистолет и стал просить Бородина показать ему. Не выдержал Кирила Васильевич, заговорил по-китайски. Все и остолбенели. И нам-то страшно стало, Бог его знает, что он им толкует, только пистолета из рук не выпускает. Стали просить его выстрелить, он приподнял, да в стену и бац. Китайцы бросились смотреть, велика ли дыра, начали совать в нее свои пальцы. Бородин что-то долго говорил с ними. Мы уже ждали, ждали, да заснули.

Проснулись еще до свету, Бородин окликнул нас и говорит: «Лежите, не вставайте, китаец покажет нам дорогу, по какой они ходят. Я сказал китайцам, что нас послали искать русского генерала и сказать ему, что китайцы нас не обижают, что по дороге есть фанзы, где генералу можно будет остановиться на ночь; смотри же, ребята, заруби себе на носу и не проболтайся, а то, оборони Бог, и погибнуть можно. Спрашивали меня, сколько будет людей с генералом; я сказал, что 2000 солдат и две большие пушки»... Как только стало светать, поднялись все, убрали постели, да правду сказать, что и убирать-то было? Оленью шкуру да одеяло какое-то; спали-то все, анафемы, голыми... И кто их знает, что за народ, братцы: сказывали, что и баб-то у них нет, провал их знает, как и родятся-то они. Позавтракавши, стали мы собираться в дорогу. Глядим, с нами один верховой едет. Верст пять отойдя, встретили три тропы. Две крайних шибко протоптаны, а средняя едва заметна. Верховой показал на среднюю, повернул лошадь и поехал рысью к фанзе. Бородин шел впереди, и больно шибко. Часу в 12-м наткнулись на затеси, да он пошли влево от тропы, мы и оставили их. Дорога шла все лесом и небольшими горами. Вскоре наткнулись на ручей и остановились обедать. Спросили Бородина, зачем так хлестко он шел? «Да лучше ночевать в фанзе, чем в лесу», - отвечал Кирилла Васильевич. Не дали порядком и мясу свариться, как пошли опять. Поздно было, когда мы подошли к фанзе; китайцы уже ложились спать. Бородин приказал было сварить супу, да китайцы не дали, а дали своей пищи, какое-то мясо черное, жесткое и водку. Мы спросили Бородина: какое это мясо?

«Соболиное, - говорит, - а вчера ели енотовое». Мы перестали есть, да Бородин принудил, сказав, что грех берет на себя.

Наутро после завтрака мы снова пошли; китаец сказал, чтобы все горы оставляли в левой руке. Четверо суток мы шли: места все ровные, снег по колено, леса нет, так что костров раскладывать не из чего; только чайком и согревались, и то кипятить приходилось на ветоши. Ночью какой сон! лошадь ходит, ходит, да и прибежит к нам; ну и сделаешь выстрел из ружья, она постоит и пойдет. Какой зверь ходил, кто его знает, только ведь недавно узнали, что и тигра здесь бродит. На 3-й день утром увидали фанзу; хозяин не хотел было пускать, да Бородин оттаскал его за косу, и откуда что явилось: бутылку водки выставили, дали каши с бобами, мяса собачьего; одначе, есть не стали, а сварили себе только чаю и до следующего утра ничего не ели.

На 6-й день после обеда пришли на Турий Рог. Не приведи Бог никогда видеть то, что пришлось увидеть: солдаты в цынге, распухли; бани у них нет; есть нечего, только по 1/2 фунтика хлеба и выдавали в обед. Только что сказали Бородину, что тут давно не ели мяса, он послал Дубровина на охоту и без козы или оленя не приказал ворочаться. Часа два спустя Дубровин притащил козу, еще живую, - ранил в переднюю лопатку, ну и свалилась. Если бы знали, какая у них была радость... Между командой были и охотники, и ружья были, да патронов то не смели расходовать. Молодец Бородин и тут уладить дело: отдал артельщику все патроны, что были с нами, а сам пошел к офицеру и стал требовать на обратную дорогу 100 патронов. Из них он отдал 50 команде. В ноги ему поклонились все солдаты: «отец и благодетель!» Уж подлинно благодетель!

На обратный путь, придя в первую фанзу от Турьего Рога, мы остановились ночевать. Хозяин показывал нам другую дорогу горами, да мы не решались - неравно опять на маньчжуров попадем, - и пошли старым своим следом. Идти было ловчее, а потому в сутки шли гораздо более; на 4-й день к обеду поспели в фанзу, на Суйфуне, что возле станка, а на 5-й день пришли в Чауфанзу. Народу было меньше, и как мы пришли; то в тот же день прошли еще верст десять и ночевали в лесу. На следующий день шли по затесям, которые привели нас к самому устью. Было довольно рано, час второй дня; мы хотели было идти через залив прямо домой, но отойдя версты три от берега, наткнулись на такую широкую трещину, что никак нельзя было перескочить, а главное перевести лошадь. Делать нечего, пришлось идти к Седанке, вдоль трещины. Стало уже смеркаться, когда мы увидали фанзу. В фанзе битком народу. Седанка нас встретил, сейчас же поставил стол и дал есть, только уж вместе и мясо и кашу. Поужинали, покурили, и хотели было ложиться, да говорят, ступайте спать в другую фанзу. Где бы ни спать, лишь бы тепло было, - пошли: другая-то фанза недалеко, сажен 100, только через речку перейти... Входим, - стоит чуана (китайская долбленая лодочка фут 15 длины) на полу, пополам распиленная на середине и сложенная одна часть в другую. Приподняли верхнюю половину, глядим - лежит покойник, в фанзе холод страшный. Вот Бородин и говорит: «нет, братцы, пусть Седанка с своими гостями тут ночует, а мы пойдем в его фанзу». Вернулись, китайцы и не думают ложиться, сидят, пьют водку и курят. Бородин только вошел в фанзу, бац из пистолета в крышу. Китайцы словно угорелые, все, сколько было, бросились из фанзы. Мы преспокойно легли на рундук и всю ночь спали. Поутру, когда мы встали, только один Седанка пришел к нам, а остальные и не показывались. Где они все ночевали - не знаю. Седанка накормил нас завтраком, и к обеду мы были уже в посту». Занятый рассказом и вчерашним разговором с китайцем относительно поставки муки, я и не заметил, как доехали до фанзы, где стояли маньчжуры. Китаец встретил меня за воротами. Прощаясь с ним после обеда, я пригласил его к себе; он поблагодарил с довольным лицом, но, выйдя за ворота, сказал:

- Теперь нельзя, маньчжуры передадут в Хун-чун, и меня убьют и ограбят; приду, когда помощник пройдет с Лянфудень. К тому времени придет и наш тайе к тебе в пост, - я послал ему сказать об этом, - тогда и решим о муке и о быках; коров же достать нельзя. Маньчжуры не пропустят через границу...

На нижнем станке для меня готов был чай, после которого тотчас же запрягли пару лошадей в кошеву; улегшись в ней, на сене, я радовался, что кончилось путешествие верхом, и я мог вытянуть ноги. Солдаты подали было мне вожжи, но я решительно не мог править, и посадил всех троих в кошеву. По пресному льду мы ехали рысью, но в заливе, отъехав верст десять, лошади устали тащить сани по соленому льду, словно по песку, и пошли шагом. Солдаты сошли с кошевы и просили позволения идти в рубашках; я дремал. Ночь была темная и пасмурная. Когда я проснулся, солдаты уже на себе тащили кошеву, - до того лошади пристали. Я решился выйти из кошевы, выпрячь лошадей и гнать их в пост, до которого осталось не более 3 верст. Но и тут наказание: лошади и выпряженные не трогались с места; пробовали тащить за повод - не идут. Я приказал дать им сена и потом вести в пост, а сам с одним человеком пошел вперед.

Тяжелы были для меня эти три версты: ноги затекли и опухли; в спине жестокая боль; во всем теле истома. Скрепя, однако, сердце и еле-еле передвигая ноги, я все-таки шел вперед. Наконец, в начале 11-го часа я вошел в свою комнату, перекрестясь, повалился и крепко заснул. Для меня ничего не существовало, я только чувствовал, что я дома, на своей постели...

3. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 10. 1865

Ночью, после путешествия на Суйфун, я проснулся было, но, вспомнив, что завтра масленица, шабаш работам, я повернулся и снова заснул. Утром меня удивила необыкновенная тишина в посту. Я послал за фельдфебелем и спросил его: что делает команда.

- Облаву делают с г. прапорщиком! ...

Оказалось, что М. еще третьего дня с утра увел команду на облаву тиграм. В 12 часу показались солдаты с ружьями, а в 4 пришел и сам М. Облава не удалась, может быть от того, что г.М. уж чересчур плохо рассчитал расстояние: он удивлялся, почему одна из партий, находившаяся в 10 верстах от него, не слушалась его сигналов, подаваемых горном. Видели только следы тигров, проскользнувших ночью из поста сквозь цепь; но зато убили оленя. Утомленная команда скоро улеглась.

Следующий день, суббота, прошел тихо. В воскресенье же, после обеда, явился ко мне фельдфебель:

- Команда просит позволения править масленицу.

- Пусть себе делают, что хотят.

- Позвольте справить масленицу, - повторил жалобным тоном фельдфебель.

- Да я сказал тебе, пусть гуляют!

- Позвольте... позвольте взять быков?

- Для чего?

- Команда хочет на них кататься верхом.

- Пусть катаются, сколько хотят; только на гололедицу не ездили бы, да не попортили бы им спин.

Через четверть часа пред моими окнами явилось несколько человек на быках, и все в белом. К общему горю полупьяных наездников, быки никак не хотели бежать рысью. Ехать шагом, в рубашках и летних брюках было не тепло, и всадники повернули к казарме; у крыльца ее они начали было сходить, но одному быку вздумалось лягнуться, и бедный всадник полетел через голову быка. Остроты, одна другой злее, посыпались на бедного ездока.

Между тем, в лазарете, больные просили разрешения испечь себе блинов. Отказать наотрез значило только обидеть, в толк все-таки бы не взяли: «Мы-де едим по полтора фунта мяса, а блинов-то нельзя съесть!» Рассуждать с ними - значило из пустого в порожнее переливать. Чтобы утешить их, я предложил им испечь молочные блины, и на моем масле. Через час я застал больных за блинами, которые скорее были похожи на опресноки жидовские, чем на блины. Но больные были в восторге... Поздно вечером мне пришлось перецеловаться со всей пьяной командой, а на другой день, для чистого понедельника, я приказал истопить баню и дал шабаш.

Тяжело мне бывало во Владивостоке в такие дни: безвыходность положения, отсутствие близкого, сочувствующего человека - ложились тяжелым гнетом на душу. Появлялись грудные страдания, требовавшие отдыха, и нравственного и физического. Но его нельзя было найти... Хоть бы высказался кому-нибудь, ведь были же около меня люди... но язык не ворочался. Тут опытом узнаешь, что холостое одиночество в глуши невыносимо. Понятно, что в подобном положении так часто является потребность в пьянстве, разврате и т.п., лишь бы только заглушить тоску ... Скажут, может быть, чтение, но чего - позволю себе спросить? Книги, перечитанные, может быть, сотый раз, не развлекают, а еще более увеличивают тяжесть внутреннего состояния; они отталкивают от себя, поселяя совершенное отвращение от всякой книги и даже самого процесса чтения. Одно утешение - в воспоминаниях прошедшего. И счастье, если в прошедшем есть отрадные минуты: они воскресают, оживят на несколько времени; но настоящее все-таки возьмет свое. А если и прошедшее не лучше настоящего? предоставляю судить самому читателю. Во вторник утром, на первой неделе поста, по обыкновению, я прошел по работам. На работу вышло 35 человек; между тем, кроме остального дела, нужно было вывести пристань, как было приказано, до 13 футов глубины; людей не хватало. Бревна таскали на берег Амурского залива; вытаскивать же в пост решительно не было возможности: рубка леса производилась уже за 5 верст от поста, и в день могли бы вытащить из лесу в пост только 3 бревна, так как дорога была проложена через две горы, и рабочим людям приходилось бы делать 30 верст; вытаскивая же бревна на берег залива, то же число людей - срубало 12, иногда и более бревен. К тому же я питал надежду, что летом наверное будет во Владивостоке стоять какое-нибудь военное судно, оно прибуксирует всю зимнюю заготовку в два-три дня. Как увидит читатель, надежда моя рушилась. Но все таки в течение зимы вытащено было из леса почти 2000 бревен. Теперь расскажу о пристани. Когда корвет «Гридень» окончил все постройки, т. е. казарму, офицерский флигель, мастерскую и баню, у него остались бревна. Ясно сознавая необходимость иметь пристань прочную, он начал строить ее на срубах. Срубы делались 2 сажени длиной и полсажени шириной; так что корвет вытянул пристань до 4 футов глубины, на 20 сажен длиной. Шлюпки могли свободно приставать к ней, и для выгрузки тяжестей поставлены были стрелы. Мне предписано было, как я уже говорил, протянуть пристань до 13 футов глубины, чтобы можно было подойти судну с орудиями, которые были отправлены из Кронштадта в 1859 году на купеческом судне. Осенью 1861 года я было поставил один сруб, но нагруженный камнем он наклонился от берега. К счастью, что сруб этот был готовый, и длиной я поставил его по ширине пристани. Пролет между прежде стоявшим и вновь поставленными оказался в 1 1/2 сажени. Это меня не беспокоило, но показало, что пристань нельзя вести летом, а нужно зимой опускать срубы со льда. По моем возвращении из Посьета, я нашел опущенными совершенно вертикально два сруба и до половины наполненными камнями, и третий уже наполовину пропущенный сквозь лед.

Так как в посту было 3 лошади, то я велел употребить их на подвозку камня, который заготовлен был в нескольких десятках саженей от пристани. Лошади оказались решительно бессильными; к тому же открылись у них в боках какие-то раны, они были только для счета в посту, даром ели сено и не приносили никакой пользы. В этом винить было некого; лошадям овса не полагалось, кроме сена, которое заготовлялось домашними средствами. Покосов хорошей травы не было, к тому же, в 1861 году, летом, шли непрерывные дожди в продолжении 33 дней, и траву косить начали в начале августа, годную разве на подстилку, а уж никак не на корм. Понятно, что скот, питаясь таким сеном, поддерживал только свое существование, а уж решительно не имел силы. Между тем, нужно было погрузить по крайней мере 15 куб. сажен камня в срубы. На второй неделе поста я снял людей с вытаски бревен и дал 10 человека целую неделю на шабаш грузить камень. При всем их желании окончить работы скорее, они успели только загрузить в течение недели 2 крайних сруба. Срубы стали шибко садиться, так что в день приходилось вырубать по 2 и по 3 ряда бревен. Всю 3-ю неделю матросы сами дополняли срубы камнем, они садились едва заметно, и через три дня только один ряд вырубался. На 4-й неделе поста срубы сели только на один дюйм, что очень утешало меня. Балки были готовы, вытесаны и вытащены из леса и положены в местах, но оставались не укрепленными. Я имел неосторожность приказать балки вытесать из ясени, и горько потом раскаивался: рассчитывал на крепость их, а вышло, а вышло, что принужден был повторить работу.

Однако оставим пока пристань и обратимся к другим обстоятельствам, сопровождавшим мое житье-бытье во Владивостоке.

Прошу читателя вспомнить предписание командира портов Восточного океана от ноября 1861 года, которым мне предписывалось принять муку с купеческого судна Bride of the Seas. Из этой муки я должен был отправить на шкуне «Первая» полный груз в Петропавловск. Я в то же время сообщил командиру ее, г. А., форменно о распоряжении командира Сибирской флотилии. Это было в начале января 1862 года, и командир тотчас же начал вырубаться из бухты. Сначала лед был тонкий, и г. А. подошел довольно близко к выходу, но принужден был остановиться, видя совершенную безуспешность работы и напрасное изнурение команды. К тому же вся команда шкуны имела расположение к цынге, а некоторые уже были поражены ею. В мое отсутствие из поста заболело еще три или четыре человека. Между тем, для догрузки шкуны, г. А. приказал своей команде, по моему предложению, вывозить из лесу саженные коротыли. До масляной недели продолжалась эта вывозка, а с начала великого поста началась погрузка в шкуну вытащенных коротылей.

Как я уже сказал выше, шкуна была близко ко входу, а коротыли были сложены около пристани. Таскать по соленому льду - работа тяжелая. Со 2-й недели у матросов шкуны появилось цынготное воспаление глаз. Между тем, с 25 марта, стали делаться забереги, а на льду образовываться вода. А. перевел свою команду из казармы на шкуну. От холода в палубе, цынготное состояние матросов ухудшилось; каждый день они работали на льду, на четверть в воде. Жаль было смотреть на несчастных матросов...

Как-то я упомянул, что в числе экипажа шкуны был кондуктор Б. Командир ее передал мне однажды, что Б., по всем признакам, как будто начинает сходить с ума и беспрестанно пропадает из поста. Я зашел к нему, но, не застав несколько раз дома, написал ему форменную записку и приказал прибить к дверям его комнаты. На 3 или на 4 день, он пришел ко мне, весь распухший, с блестящими глазами и боязливым выражением лица. Я предложил ему чаю. Он выпил с таким аппетитом, что мне пришло на мысль - уж не голоден ли он? Я оставил его у себя в комнате до обеда. Сначала он как-то нехотя отвечал на вопросы, но после обеда стал спокойнее, обошел со мной работы, вечером пил чай и ужинал. Из разговоров его нельзя было заключить, что он страдал расстройством умственных способностей.

На другой день утром я застал его дома, - он чистил ружье; я пригласил его к себе опять обедать и, видя его смущение, настойчиво повторил свою просьбу.

- Мне совестно перед вами; у меня нет чистого белья, - едва слышным голосом отвечал мне Б., - извините, позвольте завтра...

- Нет, одевайтесь, пойдем сперва в лес, а потом ко мне обедать.

Б. оделся и вместе со мной вышел из комнаты. По дороге встретилась нам тропинка к одной фанзе, напомнившая Б. его положение и заставившая его заплакать. Я начал его успокаивать и расспрашивать. Жалуясь на свое положение, он, между прочим, сказал, что командир шкуны прекратил ему выдачу порционных денег, отговариваясь тем, что ему нечем кормить команду, которой надобно было покупать свежее мясо.

- Какие деньги у меня были, я все потратил на покупку себе мяса, зелени и хлеба. Чай я пил только до Нового года. С Нового года я принужден был продавать белье, а потом платье. Теперь у меня только две рубашки. Судите сами, я должен был таскаться по фанзам, чтобы купить себе хоть что-нибудь. Когда вы пригласили меня к себе, я три дня ходил по фанзам, продавал ружье, и в эти дни ничего не ел...

- Успокойтесь, приходите ко мне без церемоний каждый день утром чай пить, обедайте и сидите до вечера. Уходите, когда захочется вам спать. А на шкуне вы не пойдете в Камчатку - я отправлю вас на «Японце» в Николаевске ... Относительно же денег, ничего не могу для вас сделать.

Через несколько дней у Б. оказались сильные цынготные страдания; он принужден был лечь в постель. По-моему приказанию обед и ужин приносили ему из лазарета. А. прислал ко мне отсылку и аттестат Б., прося отправить его в Николаевск...

Я упоминал уже о постройке церкви во Владивостоке. Вот ее история: на корвете «Гридень» в 1861 находился иеромонах Ф. У него явилось желание построить здесь церковь. В марте месяце того же года приехал в пост майор Х., который, разделяя желание отца Ф., вызвался склонить к этому начальника эскадры Китайского моря, находившегося в Посьэте с своей эскадрой. Начальник эскадры явился первым жертвователем на постройку, и на эскадре была объявлена подписка, по которой собрано более 1000 рублей. 8-го июля 1861 года, в присутствии начальника эскадры, всех офицеров и команд с корветов: «Калевала» и «Гридень», совершена была закладка церкви, длиной 9 сажен, а шириной 4 1/2 сажени. Майор Х. принял на себя надзор за работами, а отец Ф. нанял солдат для вырубки 250 бревен на собственные деньги. Корвет «Гридень» прибуксировал этот лес во Владивосток. При моем поступлении в пост, майор Х. отправился в Иркутск и просил меня принять на себя надзор за работой, которая была начата, но двигалась плохо. Положено было только три венца, когда я принял работу.

Командир Сибирской флотилии и портов Восточного океана, между прочим, просил окончить церковь добровольным желанием нижних чинов. С уходом судов из Владивостока, когда начались другие постройки, команда решительно отказалась работать на церковь добровольно, так что до ноября месяца прибавился только один ряд бревен в срубе церкви. На том дело и остановилось. Деньги были отправлены в Николаевск, своих денег не было, чтобы нанимать солдат, как делал г. Х. Я было вздумал сказать однажды солдатам, что они обещались адмиралу в свободное время строить церковь. «Да, хорошо было от нечего делать, - говорили солдаты, - ходить нам на церковь, а теперь, когда всякий день с утра до вечера мы работаем, так в свободное время охота отдохнуть». Ответ был совершенно справедливый. Я остановил постройку до благоприятного времени. Когда в ноябре 1861 же года отец Ф. снова прибыл в пост, то при первом свидании объявил мне, что прислан окончить церковь, и что преосвященный Камчатский благословил освятить ее.

- Очень рад, - отвечал я, - но вопрос: кем и на какие средства?

- Помогите и построим! - заметил отец Ф.

Вскоре по уходе транспорта, иеромонах пришел ко мне с требованием людей на постройку церкви. «Назначить не имею права», - был мой ответ; при этом я показал подлинное предписание адмирала, о котором упомянул выше: «строить церковь добровольным желанием солдат».

- Каким образом у вас люди ходят на вольную работу?

- Куда и кто ходит, позвольте узнать?

- А вот те двое, что строят себе дом.

- Они ходят потому, что за них отработали другие, и теперь работают. Если и вы найдете возможность заменить работу солдат, я могу отпускать их на вольную работу. А у меня нет средств.

- Я куплю пару быков, на них можно вывозить бревна из лесу, назначаемых для вывозки людей посылать на церковь.

- В таком случае я вполне согласен; только купите быков, а я уже буду кормить их своей мукой.

На другой день батюшка прислал 2-х быков. Я приказал поместить их на скотный двор, кормите моим сеном и давать им утром и вечером по 2 фунта муки, делая сечку. Я тотчас же попробовал было употребить их в работу, но они оказались тощими донельзя. Нечего было делать, давай кормить их сечкой до отвалу. Через неделю быки отдохнули, как говорится, «набили себе бока», и стали хорошо ходить в ярме. С декабря месяца на них вывозили бревна из лесу, а солдаты назначаемые вытаску бревен, посылались на постройку церкви.

Чтобы не было ропота, а главное, чтобы поощрить команду, мне хотелось установить хоть маленькую плату, я собрал команду и объявил о своем желании, предоставляя ей самой назначить плату. Они молчали; полагая, что они стесняются при мне потолковать между собой, я вышел из казармы. Минут через пять вышел дежурный с докладом: «команда просит, в. бл-е!»

- Если будет милость ваша, назначьте нам хотя по чарке водки каждому, - отвечала команда.

- С охотой, ребята! Только лентяю ни капли. Уговор дороже денег!

- Согласны! - громко крикнули они.

Дешева показалась мне объявленная ими плата, но я был покоен, потому что не сам назначил ее. Я вообще неохотно давал водку, для того, чтобы чарка вина в праздник имела свое значение и была наградой; но тут был финансовый расчет: построить скорее церковь и освободить людей и себя от работы, а главное, команда три года не говела. Живо закипела работа, и только двух пришлось оставить без чарки на день, за то, что застал их сидящими. Это показалось таким страшным наказанием, что соглашались лучше на 100 розог, чем на лишение водки перед ужином.

Во время моего отъезда в Посьэт, бревен не хватило на сруб; на тех же быках начали подвозить их к церкви, и работы на ней остановились.

- Не окончим мы церкви к 25 марта, - жаловался иеромонах, - а жаль будет...

- Будь у меня деньги, давно бы я окончил; а их-то и нет.

- На что вам деньги? - спросил отец Ф.

- На плахи и на тес для крыши.

- А сколько нужно?

- Рублей двести!

Вечером иеромонах прислал мне письмо, которым просил меня прийти за деньгами. Он мне вручил 10 полуимпериалов и 100 мекс. долларов. Я подговорил пильщиков, которые взялись пилить плахи по 25 рублей за 100 шт. и тес по 13 рублей за 100 досок. С 3-й недели поста я серьезно принялся за церковь. К 25 марта она была совершенно готова, но иеромонах простудился и отложил освящение до 1-го апреля.

Между тем 14 марта пролив Босфор очистился ото льда. Вид воды из окна моей комнаты настраивал мысли на приятный тон. «Пролив чист, пожалуй, кого-нибудь и занесет во Владивосток, - думалось мне, - И верно первым придет транспорт «Японец». Командир его рано обещался зайти из Шанхая; не удастся ли склонить его прибуксировать мне бревна... Узнаю новости, получу огородные семена, а главное - письма, которых не было с ноября. Разве я живу? скорее прозябаю...» Этими мыслями жил почти каждый день, изменяя их на все лады. С 15 марта лед по берегам бухты стал сильно таять; сходить на него с берега было уже опасно.

20 марта, когда я был в лесу, мне дают знать, что судно с моря идет. Вообразите мою радость при этом известии! Я прибежал домой. Судно без брам-стеньги, идет под марселями; на фок-мачте подняты какие-то флаги, которых разобрать нельзя; оно пробивается сквозь лед, наконец, окруженное льдинами, отдало якорь. Через несколько времени с него спустилось три человека с шестами; они делают прыжки, наконец торопливо идут навстречу посланному мной солдату.

Какое это судно? зачем и что привезло? Оно не военное, иначе бы вошло под парами, остановилось бы у кошки и послало бы людей берегом. Наконец, шедшие по льду вышли на берег; я побежал к ним навстречу.

- You speak English or German? - начал высокий рыжий господин

- Yes! I do!

- Behrens, captain Emma and Mathilde.

Оказалось, что у Беренса груз 70 орудий из Батавии. При этом он вручил мне большой конверт. В конверте лежали коносамент и письмо от г. Мурмана, агента г. Бутковского, отправителя груза, уведомляющее меня, что по шартепатрии, заключенной в Гамбурге контрагентом русского правительства, г. Бутковским, и судохозяином Emma and Mathilde, г. Редером, о доставке 70 орудий и 3-х пушечных стропов, правительство обязано выгрузить означенные 70 орудий в течение 30 дней, считая со следующего дня прихода судна в бухту Владивостока. За каждый простойный день сверх тридцати, правительство выдает шк. Беренсу по 7 фунтов стерлингов. По выгрузке орудий Беренс должен получить 1200 фунтов стерлингов за фрахт, векселем на Лондон или Гамбург. Во все время выгрузки правительство отвечает за все повреждения, какие получены будут судном.

Прочитав письмо, я объявил шкиперу, что не имею никаких денег для удовлетворения его, и никем не уполномочен выдать вексель за фрахт, а могу выдать ему только квитанцию в приеме с его судна 70 орудий и трех стропов.

Беренс, со своей стороны, объявил мне, что он не может выгружать доставленный им на судне груз, не получив за фрахт денег. «Взять от вас квитанцию я также не могу, потому что мой судохозяин, Редер, не уведомлял меня об ней, но доверил мне получить от правительства или от лица, им назначенного, деньги, следующие за фрахт судна, векселем на имя Редера».

Положение мое было крайне щекотливо. В предписании г. командира Сибирской флотилии и портов Восточного океана от 24 июля 1861 г., между прочим, было сказано: «принять орудия с коммерческого судна, уложить их на стелюги и смазать внутри салом». Смысл предписания был ясен, потому что при малочисленности команды поста, без всяких средств, не было и возможности думать о выгрузке орудий. Я перевел это место предписания шкиперу, стараясь всеми силами склонить его выгрузить орудия под квитанцию. Невзирая на все мои доводы, шк. Беренс не согласился на выгрузку орудий и просил меня выдать ему сертификат в исправной доставке груза во Владивосток и в моей несостоятельности уплаты денег, следующих за фрахт судна, дабы он (Беренс) мог поступить на основании существующих коммерческих постановлений.

Я сознавал всю тяжесть ответственности, падавшей на меня за выдачу подобного сертификата, по которому Беренс мог уйти в ближайший порт, продать через консула груз, вырученных денег взять себе следующие за фрахт судна, а оставшуюся сумму через консула переслать отправителю груза. Мне было хорошо известно, что в чугуне очень нуждаются все заводы китайских портов. Наконец, орудия могли быть куплены агентами фрацузского и английского правительств.

Оставался один исход: дать, по выгрузке орудий, Беренсу вексель на Лондон, на банкирский дом Bering and C°, и в то же время написать нашему генеральному консулу, изложив подробно все обстоятельства, которые понудили меня на выдачу векселя. Я объявил Беренсу, что я выдам ему вексель по выгрузке орудий. Он согласился, в полной уверенности, что он избавил себя от ответственности перед Редером, хотя бы по векселю моему банкирский дом и не уплатил денег.

С этой минуты я остановился ответчиком за судно, стоявшее в льдинах, которые были в постоянном движении и потому угрожали повреждением судна. Необходимо было ввести его в крепкий лед, которого толщина была более 2 футов. По показанию китайцев, лед мог исчезнуть только 8 апреля, не ранее. К тому же стояли северные ветры, и показаниям китайцев нельзя было не верить, имея уже несколько фактов точности их предсказаний, относительно погоды.

От судна до пристани оставалось более 3 1/2 верст. Ожидать расхода или исчезновения льда, значило упустить 18 дней и на нагрузку оставить всего 12. Представлялся еще вопрос: чем выгружать? ни тросов, ни блоков, ни инструментов для устройства шпиля не было в посту. Я знал, что транспорт «Японец» располагал быть во Владивостоке 1 или 2 апреля. Основываясь на этом предположении, я решился прорубить во льду канал, в 8 сажен шириной, чтобы свободно пропускать отколотые льдины мимо судна. Нужно прибавить, что китайцы, бывшие в посту, торопили меня скорее поставит судно к пристани, чтобы защитить его ото льда, который будет ходить от одного берега к другому, смотря по ветру, до совершенного исчезновения. Я тотчас же послал на угольную ломку и станки, расположенные по р. Суйфуну, приказание, чтобы люди немедленно собрались в пост.

21 марта, с утра начали прорубать канал. Сначала я думал пилить лед, но эта работа оказалась слишком медленной; я приказал сковать пешни, работа которыми пошла успешнее. К вечеру судно прошло каналом 120 сажен.

Я питался надеждой, что в случае прихода транспорта «Японец», этот канал и ему будет полезен. В содействии и помощи командира транспорта я был вполне уверен. До пристани приходилось рубить канал в 1650 сажен длины. Расстояние это пугало меня, но необходимость заставляла вести судно к пристани. По моему расчету, канал мог быть окончен в 10 дней, потому что, с каждым днем, люди вырубали больше и больше, - наловчились; на 3-1 день уже прошли 160 сажен по длине. С 25 марта около полдня стали задувать тихие ветры из SO четверти; к вечеру ветер переходил к NW, температура ночью падала до - 6°R; днем повышалась до +2°. Толщина льда в глубине бухты была более 2 футов.

31 марта в 12 часу приходит ко мне в комнату М. и смеется.

- Что вам угодно?

- Посмотрите какой славный плотник у вас на пристани. Как он хорошо окончил ее...

В то же время вбежал в комнату и матрос с испуганным лицом:

- Ваше благородие! Льдом свалило три крайних сруба.

Я опрометью бросился к пристани и издали еще увидел сплошную льдину, стоявшую на месте трех крайних срубов. Я не верил глазам, но сплошная льдина плотно прижалась к четвертому от конца пристани срубу, возле которого лежало на льду несколько бревен... Я горько заплакал. Работа целой зимы уничтожена в несколько минут...

Оказалось, что весь лед из глубины бухты тронулся на всю ширину вырубленного канала и растаявших заберегов. Я не поверил себе и послал 2х матросов с веревкой, смерить на сколько сажен отошел лед от устья речки? Они донесли, что более чем на 100 сажен. Накануне я ходил к пороховому погребу на противоположном берегу бухты, и около устья льду не было лишь сажен на 10. Этой же льдиной подрейфовало и прижало к мели судно, которое уже было подведено к пристани на 200 сажен. Страстная неделя. Команда не говела, а между тем прошло 11 дней, как судно уже стоит на рейде. Из назначенных 30 дней для выгрузки осталось 19. В это время нужно снова сделать пристань и окончить выгрузку, иначе будут простойные дни. Да и чем выгружать: ни годных пушечных стропов, ни толстых тросов для гиней, ни гинь-блоков - ничего нет. Хотя бы «Японец» пришел поскорее... Попрошу командира помочь мне. Его команда будет работать днем, а моя по ночам...

1 апреля было освящение церкви. Лед стоял над пристанью. Пробовал было прорубать майну, затирает. Мне нужно было знать, в каком состоянии срубы, повалены ли они на дно или только верхние части их снесло льдом? До 4 или 5-го апреля нельзя было ничего осмотреть: южные ветры, установившиеся в апреля, нажимали лед к северному берегу. Вся наличная команда обращена была на вытаску бревен из-за горы к пристани. Возле нее, на берегу, изготовляли новые ряжи, основание которым дано было в 3 квадр. сажени. 4 или 5 апреля задул довольно свежий северный ветер, из ущелий: северный берег очистился ото льда, и можно было со шлюпки осмотреть пристань; к тому и вода была прозрачна, так что на 13 футов видны были растения по дну бухты. При осмотре оказалось: крайний сруб сорван на 8 футов ниже горизонта воды; вертикальные связи, 8 дюймовые бревна (шкалы), переломились; верхняя часть, сорванная, вся цела и погрузилась с боку; смерзшийся камень в срубах лежал плотно; второй сруб сорван на 5 футах, третий почти у самого горизонта воды. Глубина у крайнего сруба оказалась 16 футов. Всю страстную неделю рубили на берегу срубы и вытаскивали из-за горы бревна. Команда работала с 4 часов утра до 11 и с часу пополудни до 8, 9, а иногда и до 10 часов вечера. Я не мог понять только, почему не являются люди с угольной ломки. Наконец, 2 апреля они явились: оказалось, что их задержало плохое состояние льда на Суйфуне.

К четвергу страстной недели срубы были готовы. Я спустил надстройку над третьим и засыпал его каменьями. В пятницу вывел второй и успел до вечера наполнить и его камнем. В страстную субботу не хотелось мне работать, но нельзя было пропускать дня, потому что в 1-й день пасхи я намеревался дать и команде и себе шабаш. Так как надстройка крайнего сруба была более 10 футов, и всю надобно было засыпать камнем, то эту работу я дал команде на урок. На работу вышли в 4 часа утра; день был холодный и ветреный; пока сруб шел с берега в воду по слегам, его легко спускать было, но потом как-то один угол сруба соскочил со слег. Нужно было приподнять и подсунуть под него что-нибудь, доску или бревно. Мне не хотелось посылать людей в воду, и я пытался достигнуть этого со шлюпки. Видя, однако, безуспешность моих предприятий, несколько человек сошли в воду, выше пояса, подсунули два бревна, и сруб легко сошел. Этим людям я приказал тотчас же идти в лазарет, вытереться спиртом, настоенным перцем, и выдал им по чарке водки. Установка и погрузка камня продолжались до 7 часов вечера; команда даже не обедала, а я пробыл и без завтрака. Команде выдал по чарке водки.

Идя домой, я рассчитывал встретить светлый праздник в церкви отдохнувшим, и в 9 часу вечера лег спать, но в 10 дают знать, что иеромонах просит меня в церковь. Оказалось, что он хотел начать службу непременно по третьему выстрелу из пушки, которая стояла перед казармой. Я распорядился и приказал разбудить себя в 3/4 12 часа; но не успел еще забыть, как дают знать, что с южного берега лед нажимает к пристани. Куда девался сон! но идти самому на пристань - было невыносимо тяжело; пусть уж ломает ее лед и без меня! Скорбно стало на душе; я вспомнил прежние годы и настроение перед утреней светлого праздника, и сравнил его с настоящим...

Служба, вместо полночи, началась, благодаря медленности отца Ф., только около часа. Когда отец Ф. раскрыл царские двери, вся церковь вдруг осветилась: к светлой утрени было приготовлено сотни две восковых свечей. Команда очень была довольна этим распоряжением. Утреня скоро отошла, но обедня шла медленнее, потому что иеромонах служил очень долго, да кроме того было 40 причастников, так что служба окончилась в исходе 4 часа.

После обедни, пришлось христосоваться со всеми солдатами и матросами. Я позабыл сказать, что на судне Emma and Mathilde, капитан пришел с женой; к несчастью, она оказалась немкой и кроме своего природного языка не говорила ни на одном. Сначала мне трудно было объясняться с нею, но в течение недели я начал уже говорить по- немецки, так как хорошо знал этот язык когда-то, до поступления в Морской корпус. К тому же молоденькая особа, в дикой глуши, приветливая и болтливая, служила сильным рычагом, чтобы подвинуть даже и лентяя на изучение языка. Вечером в страстную субботу капитан присылает мне письмо, которым просит дозволения быть с женой в церкви во время службы. Я очень был рад письму, потому что за несколько дней до праздника предлагал ему быть вместе у обедни, но он отказался под тем предлогом, что ночью съезжать с судна очень опасно и неудобно. После обедни я пригласил капитана и жену его к себе - выпить чашку чая, прося извинения, что на минуту оставлю их одних. Возвратясь домой, я застал даму в слезах.

- Что с вами? - обратился я к ней.

- Не только ее, - отвечал за нее муж, - но и меня глубоко тронула сцена, когда вы все целовались между собой, поцеловав сперва св. крест... Странным мне только показалось, как начальник в такой глуши решается опуститься до такой степени, что три раза целуется с каждым солдатом. Неужели он не боится уронить дисциплину? Жена капитана при этом еще более расплакалась... В это время вошел в комнату отец Ф. в епитрахили с крестом в руке. После обычных молитв он благословил тол, на котором стояли различные яства, приготовленные моим денщиком. Иеромонах, сняв епитрахиль, подошел к жене капитана и поцеловал ее в лоб.

- Какой добрый старичок! - проговорила она.

Отец Ф. просидел у меня недолго; но капитан и жена его долго оставались; мне хотелось спать, но совестно было выгнать их, тем более, что молодая женщина, после 6 месяцев пребывания на судне, съехала в первый раз на берег. Она в восторге была, что могла отвести душу, не в своей каюте; из слов ее можно было заключить, что она не совсем счастлива. Когда стало на дворе светло, в 6 часу утра, они простились со мной. При прощании я пригласил их к себе обедать в 3 часу. Я с радостью улегся в постель, но не мог долго заснуть: в голове все вертелась завтрашняя работа на пристани; к тому же команда уже гуляла на всю улицу - трезвого голоса не слыхать было.

На второй день праздника началась на пристани работа. Выше я сказал, что еще на 4-й неделе поста срубы были готовы, и балки положены на места. В течение 10 дней вырубки канала, балки были укреплены и настлана настилка, но когда снесло срубы, с ними вместе изломало и ясеневые балки, которые потонули.

Усиленная работа страстной недели имела сильное влияние на здоровье солдат: 10 человек лежали в лихорадке. Главнейшая причина этого заключалась в недостаточности пищи: каждый солдат получал в день по 3 фунта печеного хлеба, 1/8 фунта мяса и 1/8 ф. крупы на обед и ужин. Чтобы сколько-нибудь поддержать силы солдат, я отдал им около 50 пудов своего провианта, с тем, чтобы во время работ каждому выдавалось по 4 фунта хлеба; но и этого было недостаточно - пришлось увеличить дачу хлеба до 5 фунтов на человека. Заболевавших солдат становилось менее, но общее изнурение было велико. Уныние команды грозило появлением болезни в страшной степени. Для ободрения команды я решился производить ей из складов поста завтрак из 1/8 фунта крупы и 6 золотников масла; кроме того, купил на свои деньги у китайцев водки и выдавал команде по полчарке перед завтраком и ужином. Через несколько дней команда стала веселее на работах, появились и песни; пять фунтов хлеба скоро оказались излишней дачей.

К 12 апреля ряжи вновь высились на 4 фута от воды; их наполнили каменьями и начали класть балки. Словом, пристань оканчивалась; но опять являлся вопрос: как и чем выгружать орудия, появление которых так интересовало окрестных китайцев, видевших в этом факте, что русские навсегда поселяются здесь, в противность беспрестанным уверениям их прежних начальников, маньчжуров. Я предполагал было поставить стрелы над люком судна и поднимать на них орудия, но шкипер не решался, ссылаясь на то, что крепление бимсов не выдержит тяжести стрел, с поднятым на них орудием. Приходилось стрелы устроить на конце пристани. Но устанавливать на срубе нельзя было, а нужно было пятки стрел ставить на грунт, при глубине 16 футов. Высота стрел должна была быть не менее 7 сажен. Деревья для стрел были найдены за 15 верст от поста, в 10 1/2 сажен длиной и 1 1/2 фута толщиной. По своей тяжести деревья не могли быть вытащены командой поста, несмотря на мою попытку. Оставалось ждать прихода транспорта «Японец».

15 апреля, около обеда, наконец показался давно ожидаемый мной и всеми солдатами «Японец». Командир его, Н. Я. Шкот, принял живейшее участие в моем положении. На другой день присланы были с транспорта: мастеровые с инструментом для устройства шпиля; марсовые матросы для отакелаживания блоков и основы гиней; толстые тросы для гиней и блоки; 30 матросов назначено было в помощь команде поста на вытаску деревьев для стрел, продолжавшуюся двое суток. Командир транспорта хотел было остаться во Владивостоке, чтобы выгрузить орудия, работал день и ночь, во избежание простойных дней; но обстоятельства принуждали его скорее разгрузить транспорт, принять пятнадцать тысяч пудов муки, спешить в Де-Кастри и по пути зайти и в другие посты Приморской области. В тот день, т.е. 15 апреля, вечером, пришел финляндский бриг Яков с грузом муки. Принимать груз с 3 судов своими средствами было решительно невозможно. Я уговорил шкипера брига Яков подождать выгрузкой муки, чтобы большую часть ее перегрузить прямо на транспорт, не свозя на берег. Несмотря на все старания с нашей стороны, выгрузка орудий началась только 23 марта. Непривычка солдат в подобной работе сказывалась на каждом шагу. Установка стрел заняла полтора дня. Чтобы погрузить нижние концы стрел, сначала я прибивал к ним мешки, набитые каменьями. Занимая большое пространство, каменья или утапливали все стрелы или не производили никакого действия. Я решился наконец в двойных мешках прибить к самым концам стрел 70 пудов свинцу, стрелы тотчас сели на дно. К тому же надобно отдать честь г. Беренсу в укладке орудий, отдельными партиями, до того прочной, что на вынутие первого орудия из каждой партии приходилось употреблять полдня работы.

26-го утром транспорт «Японец» ушел в море. С этого дня погода совершенно переменилась: задули северо-восточные ветры, холодные, пронзительные. Команда, работавшая с раннего утра до позднего вечера, постоянно в мокром платье, стала заболевать. Я решился выдавать из складов поста ежедневно по 1 чарке спирту, тем более, что из 50 человек стало выходить на работу лишь от 25 до 30 человек. Чарка спирта была таким понудительным средством, что ни один из солдат ни разу не сказывался облыжно больным; случалось не раз с работы отправлять больного в лазарет, против его желания, потому что он лишался чарки спирта. 30 апреля и я заболел горячкой. Шкипер ежедневно жаловался мне записками, что команда работает очень плохо. Через три дня я принужден был ехать снова на судно, но большую часть времени пролежал в каюте капитана. От слабости сил у меня поднялось головокружение, при малейшем напряжении - обмороки. Наконец, к общей радости, 14 мая выгрузка орудий была окончена. Команда получила на пять дней шабаш. Дня два было тихо, но на третий поднялся такой кутеж, что китайцы не могли понять, что сделалось с солдатами.

19 мая пришлось отправить на р. Суйфун, на верхний станок, провизию для генерал- губернатора. По полученному мной уведомлению провизии должно было заготовить на 45 человек, составлявших его конвой. Это не скрылось от внимания китайцев, которые не раз меня спрашивали: «когда приедет русский дзян-дзюнь» (т. е. генер.-губер.). Они ожидали видеть его поезд, нечто вроде тех процессий, с которыми обыкновенно ездят их высшие начальники.

20 мая пришла в пост шкуна «Пурга» с грузом соли, масла и мундирных вещей. Это несколько развлекло меня. Г. Фейльке (шк. Якова), бывалый человек, веселого, живого характера, доставлял приятное препровождение времени. Приемка с шкуны и брига была окончена очень скоро. Бриг имел повреждение в руле, которого исправление затянулось, потому что кузнец (солдат) был болен, а без него не кому было отковать какой-то вещи. Шкуну нагрузили лесом и дровами для Посьэта, и оба эти судна (шкуна и бриг), 25 мая ушли с рейда. На другой день, т. е. 26-го, ушло и любское судно Emma and Mathilde. Я остался один.

Отправляя людей вновь на угольную ломку и на станки, я послал за тем китайцем на реке Суйфун, с которым говорил относительно муки. Он не заставил долго ждать себя. Я угостил его чаем и предложил поесть; но он от всего отказывался. Что за причина? уж не досталось ли ему от маньчжуров? Я задал ему этот вопрос. Китаец нехотя отвечал, что на другой день моего прихода маньчжуры ушли из его фанзы за 15 верст, в Ледокова, из боязни, что я пришлю забрать их. Во всех приемах китайца проглядывала какая-то принужденность. Я не знал, как вызвать его на откровенность. Наконец я вспомнил наш разговор о тайе.

- Тайе до сих пор еще не был у меня.

- Был, - сухо ответил мне китаец и повесил голову.

- Когда он был? - начал я.

- Был тайе, - едва слышно ответил мне китаец.

- Шима дунси [Нечто вроде вежливой брани, хотя в переводе буквально «шима дунси» значит какая вещь, предмет неодушевленный; обыкновенно это выражение употребляется, чтобы принудить говорить того, к кому обращается. При многолюдстве нужно прибавить ниды, второе лицо местоимения - ниды шима дунси], когда, я не знаю! - продолжал я, едва сдерживая себя.

Китайца поразило это выражение; он поднял голову, свирепо посмотрел на меня и начал:

- Тайе к тебе приходил, его не пустили, сказали, что ты спишь; он послал узнать другого манзу, тот видел тебя и говорил с тобой. Когда тайе второй раз пришел к тебе, его опять не пустили. Он рассердился и ушел. Он тайе!

«Он тайе» китаец произнес с таким ударением, с таким выражением лица, что можно было понять, что я оскорбил его. Тайе хотел сделать мне честь, и я не принял его. Чтобы не уронить себя, я сделал вид, что не понял и отвечал:

- Для тебя, для других китайцев тайе - высокий человек, а для меня все равно, что ты, что он.

Китаец вскочил со стула, подошел ко мне и горячо стал говорить: «Тайе для нас больше тебя; тайе может и голову мне отрубить, ты не имеешь права; тайе, если захочет, может и тебя прогнать отсюда со всеми твоими людьми. Тайе, тайе...», - захлебываясь, продолжал он.

Я расхохотался, к великому удивлению китайца. Видно было, что он хотел унизить меня перед тайе и добиться, чтобы я пошел извиняться перед ним. Я встал с дивана, подошел к окну, налил стакан холодной воды и предложил китайцу сперва напиться, а потом уже говорить со мной. Китаец с обычной церемонией взял стакан, поблагодарил, приложил его к губам и поставил на стол возле себя.

- Ты знаешь Ч.? - начал я; он пойдет ли к тайе?

- Целекафский (так произносили китайцы фамилию) та-нойон. Тайе должен ему делать катау, когда хочет говорить с ним, а ты... - и опять пауза.

- Продолжай, продолжай! - повторял я китайцу, стараясь удержаться от смеха.

- Ты... ты... ты сяо-лоя губернатора (т.е. слуга губернатора). Таким китайцы считали моего предшественника К.

- Слушай, - обратился я к китайцу, - что Ч., что я - одного чина. Если Ч. - та-нойон, то и я такой же. Видел ли сколько пушек привезено? Знаешь ли сколько судов приходило ко мне? Ч., что нужно ему, пишет ко мне. Прошлого года он первый приехал ко мне, а потом я уже ездил к нему. Откуда же ты взял, что я сяо-лоя?

Я принял сердитую мину. Китаец начал расспрашивать, отчего в объявлении не написана моя фамилия? уже не китаец ли я, потому что хорошо знаю их приличия? и тому подобные вопросы.

Не желая упускать случай даром, я снова возобновил вопрос, когда приходил ко мне тайе, прибавив, что скорее он лжет, потому что все китайцы прямо ходят в мою комнату. «Да и ты пришел, ни у кого не спрашивая, дома ли я?» Китаец стал изворачиваться, что тайе не смел и боялся идти, потому что прошлый год я хотел наказать его за другого китайца. Мой гость долго варьировал эту тему. Мне наскучило слушать россказни, хотелось положительно узнать о муке, чтобы сделать представление генерал-губернатору; так как Ч. собрал уже по моей просьбе все сведения, то мне хотелось только проверить их.

В это время вошел в комнату китаец из Посьэта и подал мне письмо от Ч.; нового гостя я просил сесть, а сам начал читать письмо, приняв важный вид и беспрестанно двигая бровями. Китайцы завели между собой разговор - кто, откуда и зачем? Посьэтский китаец начал говорить сперва тихо, потом громче, что к Ч. из Хун-чуна прислана бумага, на которую он не знает, что отвечать и спрашивает меня. Суйфунский вытянул физиономию и спросил: «Разве Целекафский моложе этого?» «Да, да!» - утвердительно отвечал посьэтский. Прочитав письмо, я потер себе лоб и, обратясь к подателю письма, начал: «Хорошо! Скажи Ч., что я подумаю и пришлю ответ на судне, которое придет ко мне». Китаец сделал мне цинань и вышел. «А ты скажи тайе, чтобы он приехал ко мне; я хочу с ним говорить о многом» - обратился я к суйфунскому гостю. «Если меня не будет во Владивостоке, значит я буду в Хунчилаза (место, где производилась ломка угля); пусть он подождет меня и ночует у меня в комнате». Между тем, так как я, в ожидании приезда генерал-губернатора, велел изготовить парадный мундир с эполетами, чтобы по первому известию одеться и встретить начальство с рапортом, то китаец, заметив мундир, видимо хотел узнать, что это за костюм и зачем приготовлен; но никак не решался сам спросить. Надобно заметить, что китайцы очень любопытны и в то же время не любят задавать вопросов о вещах, которые они видят в первый раз, чтобы не обнаружить своего незнания - самая щекотливая струна их самолюбия. Самую мельчайшую вещь они не оставят без внимания, будут добиваться ее значения, но ни за что не спросят. Чтобы дать ему возможность осмотреть мундир, с которого он не спускал глаз, я вышел из комнаты. Возвратясь, я застал китайца рассматривающим мундир.

- Шан-шан-гоуды, шан-шан-гоуды (то есть очень, очень хорош), проговорил китаец; такого магуадза [Магуадза - короткое верхнее платье китайцев, с узкими рукавами, застегивающееся на левую сторону] не было у сяо-лоя К., а ходил всегда в дагуадза [Дагуадза - верхняя одежда китайцев, в роде архиерейского саккоса, застегивающаяся на левую сторону, надевается сверху магуадза], как и солдаты, значит, он был сяо-лоя (слуга)... Когда ты наденешь его?

Чтобы потешить китайца, я предложил ему примерить мой мундир. Сначала он не соглашался, а потом надел его, сняв свою магуадзу. Я показал как застегнуть воротник и пуговицы и подвел его к зеркалу. Нужно было видеть его восторг: он не спускал с себя глаз. Мундир был очень тесен китайцу и потому сидел на нем гладко и красиво.

- Дорого ли стоит такая магуадза, и можно ли мне иметь такую же?

- Стоит очень дорого, а носить этого без позволения русского Императора нельзя, - отвечал я.

Китайцу странным показалось, что я упомянул такое верховное лицо.

- Разве Император дал тебе этот мундир? - с удивлением спросил меня китаец.

- Да.

- Значит, ты видел своего Императора?

- Несколько раз. Это китайский прячется от всех, потому что в его животе мало мудрости... Каждый русский может видеть своего Императора и говорить с ним.

Китаец слушал с глубоким вниманием; не отвечая ни слова, он снял мундир, осторожно повесил его на спинку стула и стал со мной прощаться. Он обещался идти к тайе и звать его ко мне.

28 мая я приказал изготовить для себя двухвесельный life-boat, и рано утром отправился на угольную ломку. Ровный ветер от SO быстро подвигал шлюпочку, шедшую под прямым парусом. Выйдя на середину залива, я увидел на Песчаном мысу большое стадо быков. Мяса в посту было мало, а главное, мне хотелось узнать цену, и если гурт не очень дорого стоит, то, пожалуй, и купить его. Я взял курс на северную оконечность мыса. Быков оказалось более 50 штук, преимущественно молодых, сытых, а главное, незаезженных. Мне хотелось узнать хозяина этого скота, но на мой оклик никого не оказалось. Пришлось берегом идти в фанзу, которая стоит на южной оконечности. Поиски мои и в фанзе не увенчались успехом: хозяина скота налицо не оказалось и пастух о цене ничего не сказал. Когда я вернулся к шлюпке, ветер очень усилился, но направление его не изменилось. Зная качества life-boat'а, я отправился на нем покойно, но со мной был спутник С., который очень струсил и упрашивал переждать, пока стихнет ветер. Солдаты, взятые в гребцы, тоже выразили опасность ехать в шлюпке в такую погоду. Я же рассчитывал, что так как при попутном ветре гребцы ничего не делают, то я буду иметь возможность, как только начнет стихать, легко на веслах возвратиться в пост. До угольной ломки оставалось около 7 миль. Пока защищал нас высокий берег Песчаного мыса, ветер был не так чувствителен, но чем более мы удалялись, ветер все становился сильнее; life-boat летел стрелой по волнению, и мы скоро пристали к угольной. Был час 4-й дня. Выйдя на берег, я был удивлен тишиной: в шахте - ни души, и только у зимовья я встретил штейгера.

- Почему работы окончены так рано?

- Вчера в вечеру приезжал сюда адъютант генерал-губернатора и всех людей забрал с собой - ехать в пост на джонке.

Гребцы было развели на берегу огонь, располагая, что я не пойду в таком наряде к генерал-губернатору. По правде сказать, наряд мой действительно был оригинален: статский сюртук, с отложным воротником и светлыми пуговицами, уже порядком изношенный и когда-то серый, а теперь неизвестного цвета; однобортный жилет и солдатского сукна брюки, с заплатками на коленях, заправленные в голенища высоких сапог отличного товара. Сшить что-либо вновь я не мог, потому что денег не было, так как содержания не получал с сентября месяца, а июнь следующего года был уже на дворе. Какие остались деньжата, от содержания на клипере, истратил на заведение необходимого хозяйства, на содержание больных в лазарете и на водку для солдат; правда, у меня был сюртук форменный, но тот употреблялся только в большие праздники и для представительности, когда надобность в таковой случалась. Не теряя времени, я сел в шлюпку и под парусом отправился через Суйфун на станок. Ветер был порывистый, немного полнее галфвинда; при его свежести, с прямым парусом не так ловко было идти, но за возможность перевернуться я не беспокоился, потому что шел по мелким местам, так что life-boat задевал за грунт. На пути уже мне пришло на мысль, что генерал-губернатора еще нет, иначе мне бы дали знать телеграфом. Читатель спросит: откуда мог взяться телеграф в такой глуши? Дело в том, что в устье Суйфуна хотя и в 18 или 19 милях от Владивостока, но видно с вершины гор позади поста. Мною было приказано старшему станка на устье Суйфуна, в случае приезда генерал-губернатора, днем - разложить такой дымокур, чтобы столб дыма был не менее сажени, ночью - зажечь костер, чтобы пламя поднималось на такую же высоту, и держать их до тех пор, пока из Владивостока не ответят тем же. Сигнала не было сделано, но, подходя к станку, я увидел на берегу в нескольких местах разбитые палатки и между ними одну пеструю, полосатую.

Я пристал к берегу никем не замеченный, и прямо прошел в дом. Первый встретившийся мне солдат шепотом доложил, что генерал-губернатор здесь. Я хотел немедленно отправиться в пост и, подойдя к окну, сказал гребцам, чтобы они скорее перехватили чего-нибудь и были готовы ехать сейчас же в пост. На мой голос явился солдат, одетый в мундир.

- Генерал просит ваше благородие к себе!

- Когда прибыл генерал?

- Вчера, часу в пятом вечера, на джонке.

Не хотелось мне явиться генерал-губернатору в таком импровизированном костюме; но ничего было делать, пошел. Перед пестрой палаткой горел костер. Едва я подошел к палатке, как генерал-губернатор пригласил меня к себе очень любезно в палатку, назвав меня по имени и отчеству. Это меня и удивило, и успокоило. Первое, с чего я начал было извинение за форму, при первом представлении его превосходительству.

- Во-первых, меня зовут Михаил Семенович; во-вторых, без церемонии садитесь; а в- третьих, я очень рад, что вы сами приехали, - прошу доставить меня во Владивосток. Отвечая на расспросы генерал-губернатора, я, не стесняясь, говорил о солдатах и выставлял всю их нищету, которой бы не было, если бы на дело смотрели с точки зрения действительности, а не урочного положения, - отчего выиграло бы и самое дело...

Заметив, что генерал-губернатор беспрестанно посматривает на часы и беспокоится о возвращении шлюпки, посланной им во Владивосток, я объяснил, что она не может вернуться ранее 9 часов. Действительно, она возвратилась в это время. Что же касается переезда самого генерал-губернатора через залив в пост, то я предложил шлюпку, прибавив, что за джонку в заливе я не отвечаю, и что выехать следует в 3 часа утра. Получив на это согласие генерал-губернатора, я хотел было выйти, чтобы сделать распоряжение, но он остановил меня, предложив вместе отужинать. Ужин для меня был очень кстати, потому что я с утра ничего не ел. В 11-м часу все разошлись по палаткам спать. Мне пришлось всю ночь не смыкать глаз: на шлюпке переломили несколько весел, и к утру нужно было изготовить новые; из двух дюжин весел, заготовленных на верхнем станке, едва можно было выбрать четыре годных. В исходе первого часа шлюпка была изготовлена, и я пошел спать, наказав разбудить меня в 2 часа утра. Часовой, боясь ошибиться, поднял меня в 1/2 2-го. В 3 часа шлюпка отвалила. Когда вышли, на заливе было тихо, ни малейшей ряби. Впереди на карбасе шел М. С. с тремя лицами своей свиты; сзади его, в life-boat'е, я с переводчиком китайского языка. Когда пристали к берегу, у сенокоса, до поста оставалось версты полторы, но дорога шла болотом. Для генерал-губернатора приготовлена была верховая лошадь, но он отказался ехать и отправился пешком. Подходя к моему дому, М. С., обратясь ко всем, сказал: «Гг., вчера мы получили приглашение на кофе со сливками. Необходимо зайти к Ев. Ст.» Человек мой, узнав о приезде генерал-губернатора и ожидая меня, имел готовый самовар. Через 5 минут поспел и кофе, который был подан в японских чашечках, но молочник был импровизированный. Поданные сливки немало изумили М. С., и он заметил, что по всей Уссури ему ни разу не удалось иметь хотя бы ложку сливок [У китайцев нет обычая доить коров; по учению Конфуция, молока они не употребляют. Все имущество матери - собственность теленка. Мне стоило больших трудов добыть коров и воспитать их в дойной цивилизации].

Для генерал-губернатора была приготовлена во флигеле корвета «Гридень» отдельная комната. Из моей квартиры его превосходительство зашел в казарму, поздоровался с командой, поблагодарил их: «Вами лейтенант не нахвалится, и потому я еще раз поблагодарю вас, ребята». Пройдя мимо церкви, он прошел в свою комнату. Едва я возвратился домой, как в мою комнату вошел китаец с Суйфуна. После обычных приветствий, он спросил, когда приедет дзянь-дзюнь?

- Он уже здесь, - отвечал я.

- Вас много пришло в пост. Который же из них дзянь-дзюнь?

- Он шел впереди, рядом со мной рядом.

Это изумило китайца. По принятым китайским приличиям, чем важнее лицо, тем большая свита должна его окружать; в особенности, впереди его должно идти не менее половины всей свиты, а другая сзади. Перед китайским генерал-губернатор обыкновенно несут разные флаги, значки, щиты с надписями, какие-то кумирни и пр. Он едет в середине, в паланкине, и несут его четыре китайца; сзади его толпа - верховых и пеших. Понятно, что привыкшим к таким церемониям, в которых показывается все величие, вся важность человека; китайцам, собравшимся в пост к этому случаю, было странно смотреть на М. С., как на генерал-губернатора; они говорили: это должно быть старший чиновник генерал-губернатора, а не сам он; иначе он не уронил бы себя и не пошел бы пешком мимо всех, и еще так далеко. Мне хотелось отдохнуть немного, потому что нужно было приняться за работу, порученную мне генерал-губернатором; но китаец никак не догадывался уйти. Чтобы напомнить ему, я лег на кровать и стал дремать.

- Ты спи, - начал китаец, - а когда придет тайе, я разбужу тебя. Он скоро будет.

Как ни хотелось мне уснуть, но видеть тайе было еще нужнее. Недолго и заставил он себя ждать. В комнату вошел низенького роста, плотный, жирный китаец, с умным выражением лица и с редкой, седой, козлиной бородкой, одетый очень чисто, но просто, в магуадза серого цвета, из бумажной ткани. Начались обычные приветствия. Я просил тайе сесть возле меня, указывая ему место по левую руку от себя [У китайцев левая сторона старше правой. Китайца посадить по правую руку значит унизить его. Обыкновенно я обращался к приходившим китайцам со словом чинзо-чинзо, т.е. «садись». Теперь мне нужно было соблюдать все приличия, чтобы тайе не обидеть, а расположить к себе]. Тайе не соглашается. Я настоятельно прошу и, наконец, он садится. Я подал ему папиросу, которой он не умел и закурить. Человеку приказал подать нам чаю, так как знал, что с китайцем, в особенности если встречаешься с ним в первый раз, дела прямо нельзя начинать, а сперва нужно угостить его чаем и трубкой, потом закуской, и тогда уже приступать к рассуждению о деле. Я знал это китайское обыкновение и не хотел нарушать его без особенных причин, чтобы рассчитывать на больший успех. Тайе начал расспросами, откуда я приехал во Владивосток, долго ли останусь здесь, хорошо или худо мне жить здесь; есть ли у меня жена и дети, сколько их, есть ли у меня внуки, и т. п. Во время разговора нашего, тайе часто обращался ко мне с вопросом: «как твое почтенное имя?» - и всякий раз был один ответ: «Бу». С моей стороны также были подобные вопросы, и получался один ответ: «Ли». Такие вопросы у китайцев принадлежат к числу самых утонченных вежливостей, при первом знакомстве друг с другом. Другая странность - спрашивать сколько собеседнику лет от роду. Китайцы любят казаться старше своих лет, и для них нет ничего приятнее, когда увеличиваешь число их. Зная эту страсть, я первый и несколько раз спросил тайе: сколько ему лет?

- Шестьдесят пять, - отвечал он.

- Нет, нет, тебе восемьдесят пять, если не девяносто лет, - возражал я.

Тайе был в восторге от такого числа лет; но в то же время не мог понять, почему я убавляю себе так много, говоря, что мне всего двадцать шесть. Он постоянно повторял, что мне не менее 45, я доказывал, что борода моя говорить то же. А у меня борода была действительно до 3 пуговицы сюртука. Нам подали самовар и японские чашки с крышками, какие употребляются и в Китае. У меня был и желтый чай - редкость в Маньчжурии; я заварил его по-китайски, т.е. не в чайник, а положив в каждую чашку, заварил отдельно и подал каждому. Едва до половины отпивали они чай, чашки доливались из самовара. Самовар очень занимал тайе; видно было, что ему хотелось иметь такой. Хотя в лавке Амурской К° и были самовары, но цена их была очень высока: сколько помнится, полутора рубля за фунт, и весом менее двадцати фунтов самоваров не было. Они и не шли в продажу: китайцам казались слишком дорогими, потому что у них желтая медь в изделиях продавалась в Хун-чуне по 3 чина [В Китае монеты серебряной нет; серебро в слитках, а ходит по весу. Наибольшая единица - лан, равняющаяся одной двенадцатой нашего фунта. Лан имеет десять чин; чин имеет десять фынь. Так наш серебряный мекс.доллар весил пять чин восемь фынь, а старого чекана четвертак - один чин пять фынь. Вследствие чего лан стоил по первому 1 р. 67 коп., а по второму 1 р. 60 коп.; отчего происходила эта разность - не умею объяснить], т.е. 50 коп. серебром. Но это очень мало.

После чая я приказал подать закуску и водку. Тайе не хотел сначала пить, но, отведав водки, с удовольствием прихлебывал из рюмки. Для них я приготовил подслащенный спирт с мушкатным орехом и подкрасил кофеем. У моих китайцев и языки стали развязываться, но я принужден был оставить их, потому что генерал-губернатор прислал за мной. Я оделся в мундир. Китайцы с большим вниманием осмотрели мой наряд, а когда я одел саблю, вскочили со своих мест. Я просил их сесть и подождать меня, обещаясь скоро возвратиться, а уходя, налил им рюмки. Против ожидания, М. С. оставил меня обедать, так что я возвратился к себе в 8 часу. Оба китайца уже качались на стульях от хмеля. Я порадовался этому и уговорил обоих остаться ночевать у меня. Они согласились, а я начал еще подпаивать их. Наконец они совершенно опьянели и свалились со стульев, так что их вытащили в другую комнату, положили на разостланные войлоки, до-нага раздели, покрыли старой парусиной, и сверху каждого положили его платье. Я как нельзя более радовался, что мне удалось напоить тайе до бесчувствия и уложить спать в своем доме. Дело в том, что по понятиям китайцев угостить до такой степени, что он не может двигаться - верх любезности, верх искусства угощать. Чтобы сохранить свое лицо, достоинство, нужно гостя непременно оставить ночевать у себя, но не пускать его пьяным из дому - иначе уронишь себя в глазах других.

На другой день я встал ранее 7 часов и прямо пошел в комнату, где ночевали мои гости. Следы вчерашнего угощения были видны, хотя все уже было убрано и самих гостей не оказалось: они еще с зарей вошли в кухню, попросили тряпку и воды, и потом ушли.

Я пошел в китайские фанзы узнать, что делают мои гости. Не доходя до первой фанзы, меня встретил тайе, сделал цинань и благодарил за угощение, прибавив:

- Ты знаешь все приличия. Ты большой ученый!

- Пойдем, тайе, ко мне пить чай.

- Нет, опять так угостишь - нехорошо, я тайе. Что скажут китайцы? Нет, не пойду.

- Пойдем чай пить, водки не дам ни капли.

Тайе согласился. Мы отправились вместе. Лицо его выражало глубокую думу. Нужно было заставить говорить его.

- Что с тобой, тайе?

- Нельзя говорить много, - отвечал он.

- Не понимаю... отчего нельзя?

- Начальника просили один раз; он сказал, что сам не может, а просить будет за китайцев у губернатора. Довольно, другой раз нехорошо говорить... и тайе закачал головой.

- Я не знаю, о чем просили и какого начальника?

- Китайцы просили Целекафского, чтобы он дал нам жен. Тот сказал, что он не может, и послал китайцев к тебе. Ты выслушал их и сказал, что писать будешь к губернатору. - Мы знаем, что ты и писал, так нужно ждать ответа.

- Да, я писал к губернатору, теперь я скажу об этом генерал-губернатору, и буду просить его; нужно каждому иметь жену [Все китайцы, живущие в наших владениях, считаются в Пекине беглыми или ссыльными; не имеют права брать с собой семейства и потому целые селения наполнены холостяками; жизнь их грязная, томительная; народонаселение не возрастает, а убывает (см. Мор. Сбор., 1862, № 5, кор. из Владивостока].

- Только нам не нужно старых наших жен. Без мужей они худо живут, - больные; от них и мы будем болеть. Лучше купить нам девушек, молодых, привезти во Владивосток, и чтобы назначал каждому китайцу жену.

- У меня нет денег, нет дома; ничего нет, тайе.

- Я дам денег, у нас есть уже много собранных, только от себя пошли ученого человека, чтобы выбрал здоровых девушек.

- Без генерал-губернатора никто не может этого сделать.

Тайе задумался и, молча войдя в комнату, сел и опустил голову. Подали самовар. Начали пить чай. Он вдруг поднял голову, и с улыбкой обратился ко мне с вопросом:

- Тебе нужны быки? Ты ездил на Песчаный мыс, хотел купить? Правда?

- Да, мне нужно сто быков, но деньги я заплачу осенью, в октябре месяце. Теперь у меня нет серебра. Быки нужны мне молодые, неезженые.

Я узнал от генерал-губернатора, что начальник эскадры Тихого океана обещался встретить генерал-губернатора в одном из южных портов Восточного океана, в первых числах июня. К его приходу хотелось мне иметь заготовленных быков для эскадры.

- Теперь мы с трудом достаем быков из Маньчжурии, - начал тайе, - начальник Хун- Чуна снял караулы, которые собирали подати на границе; но теперь берут подати в двух местах - одну начальник, за то, что скот ведется к русским, другую - здесь, на месте; и вот, вместо двух лан с быка, которые платили на границе, мы должны платить четыре лана.

- Сколько раз я говорил мандзам, чтобы здесь никому не платили подати. Зачем они платят? И отчего ни разу не показал не того, что собирает подати? Я бы показал ему, как собирать подати!

- Все равно, - отвечал тайе, - здесь не заплатишь, так когда придешь в Хун-Чун, там возьмут, да еще палками прибьют. А без Хун-Чуна нам жить нельзя. Русские купцы привозят весь товар дурной и дорого продают.

- Почем же стоят быки? - спросил я тайе.

- Десять долларов бык, если ты будешь один покупать. Если же с тобой будет кто- нибудь другой - тогда двенадцать долларов, - отвечал тайе.

- Отчего такая разница в цене? Не все ли равно, что я буду покупать, что другой - для тебя все равно.

- Нет, нет, ты фунцун (взятка) не будешь спрашивать, а другой будет требовать. Из чего же платить? Вот отчего я и сказал тебе разные цены.

- Скажи, тайе, отчего китайцы не сеют пшеницы?

- А кто будет покупать ее у нас? - в свою очередь спросил меня тайе.

- Да вот я покупал бы каждый год около двух миллионов чинов [Что составит 50 000 пудов - количество, необходимое для довольствия двух батальонов, эскадры и жителей. В то время было предположение два сибирских батальона перевезти в южные порты: один - в Посьэт и по границе, другой - в полном составе во Владивосток], если бы цена была дешева.

- Так много я не могу доставить, - нужно спросить наших купцов из Нингуты, Сансина и Гирина... Ведь Целекафский спрашивал о цене, ты должен знать.

Я притворился, что не знаю ничего и только слушал. Тайе продолжал:

- Он спрашивал у китайцев и купцов Хун-Чуна, потому что ты приказал узнать цену. Неужели он ничего не писал тебе?

- Ничего не писал, а мне нужно знать, потому что генерал-губернатор будет спрашивать, а что мне отвечать?

Тайе задумался, начал что-то бормотать и пальцем писать по столу. Вспомнив, что китайца имеют счеты, я подал тайе большие конторские счеты; с ними мне легче было понять китайца. Тайе начал:

- Тебе Целекафский напишет, что один таоу стоит один лан пять чин; но это очень дорого, - можно дешевле; особенно, если ты можешь продавать железо, только русское, а не другое.

Что такое таоу - для меня было непонятно. Я спросил тайе, и он принялся объяснять, что таоу делается из глины, железа и дерева.

- Если хочешь, можно сделать из фарфора, - продолжал он, стараясь всеми силами объяснить мне значение таоу. Мне надоели объяснения, и я спросил, что за вещь таоу - гиря, мешок, котел или что другое. Оказалось, что это кубический ящик, которым меряют и муку и зерно; внутри каждая сторона его - один чи [Чи - китайский фут, более английского, с лишком на один дюйм. Точной меры я не знаю; в печатных сочинениях о Китае чи не одинаково показывают - хотя разница незначительная. Так, у о.Иакинфа чи показан равным 1,104 англ. фута. В англо-китайском словаре Chey, чи = 1,24 англ. фута. Не имея средств самому точно определить, я все-таки верю первому].

- Сколько же чинов муки в таоу? - спросил я тайе, желая знать приблизительно цену одного пуда.

- Разное, какая мука, крупная или мелкая, сухая или нет, пятьдесят шесть и шестьдесят чинов в таоу.

По моему расчету пуд пшеничной муки выходил 1 р.78 коп., а по сведениям собранным - 1 р.80 коп. Это было выгодно для казны, потому что ржаная мука, с доставкой из Кронштадта, в казне стоила 2 р.20 к., а сплавляемая с Шилки стоила между 1 р. 90 и 1 р. 98 к. Нужно было узнать цену железа в Хун-Чуне, и чтобы замаскировать вопрос, я сказал тайе, что у меня железо стоит дорого - один пуд 8 р.50 к., - хотя цена его по накладным из Николаевска была означена в 4 руб.30 к., в лавке же амур. К° - 6 р.

Тайе долго переводил на свой счет, несколько раз спрашивал цену, и после размышления, протянул мне руку со словами: «Дай мне сейчас тысячу пудов, я деньги заплачу». В Хун-Чуне теперь нет железа, а его спрашивают и обещаются дать по 4 чина и один гинь железа, а обыкновенная цена его 2 чина серебра за один гинь железа (т.е. более 15 рублей за пуд).

Генерал-губернатор прислал приглашение к завтраку. Тайе встал, и прощаясь повторил просьбу о железе. Я не мог дать ему ответа, потому что из магазинов поста запрещено было что-либо продавать китайцам, а вместо этого спросил его: когда он даст ответ о муке?

- Через десять дней, - отвечал тайе, и вышел из комнаты.

1 июня утром М. С. просил собрать всю команду и привести к его квартире в шинелях. Я не знал для чего. Как только доложили ему, что команда готова, он вышел к ней, поблагодарил за работы, за поведение, за усердную службу, и прибавил: ребята! вы не получали до сих пор заработанных денег. Лейтенант хлопотал о выдаче их вам. Я сделаю распоряжение об отпуске, а теперь каждому даю в награду по 5 рублей. При этом лично каждому давал по три рубля серебряной монетой, и по два кредитными билетами.

Для меня эта награда солдат имела такое важное значение, что я был в восторге и совершенно ожил, как будто я сам получил в награду несколько тысяч рублей. После раздачи денег генерал-губернатор потребовал от меня свод всех предположений моих о развитии края. Время не позволило изложить их на бумаге подробно. Я написал 21 пункт и представил его пр-ству.

На другой день, 2 июня, в море показалось судно. Я вышел на берег и узнал клипер «Абрек» под контр-адмиральским флагом. Пока шли споры и догадки о том, чей флаг: командира ли Сибирской флотилии или начальника эскадры Тихого океана, я убежал к себе, одел мундир и отправился на клипер . Взойдя на палубу, я застал обоих адмиралов наверху. Они, оба в мундирах, сели в катер и отправились на берег. Генерал-губернатор встретил их на пристани и пригласил к себе, в комнату. Через несколько времени оба адмирала, осмотрев пост, пришли к барже, заложенной корветом «Гридень». Она была обшита только снаружи, но в таком виде не могла быть спущена. Необходимы были капитальные перемены. Мои представления были вполне одобрены г. командиром Сибирской флотилии и мне поручено было непременно окончить баржу и спустить ее на воду, если можно, к концу лета, дабы снабдить Посьэт лесом и дровами на всю зиму.

Вечером, окончив письменные донесения, потребованные от меня г. командиром Сибирской флотилии, я отправился на клипер; но адмирал был занят с генерал- губернатором и приказал мне приехать на клипер в 3 часа утра. В назначенный час я был уже на палубе «Абрека». Адмирал пригласил меня к себе, и занялся рассмотрением представленного мною, но в начале 6-го часа пары были уже готовы, и когда я сошел в шлюпку, клипер дал ход. Через полчаса он уже вышел в Амурский залив...

Едва клипер ушел, как в мою комнату пришло трое незнакомых мне китайцев с просьбой отвести им землю и позволить строить фанзы. В предписании, мне данном, сказано: желающим селиться во Владивостоке, отводить по 400 кв. сажень к востоку, т.е. в глубину бухты, от казармы корвета «Гридень». Китайцы, напротив, просили дать им места на западном берегу и ближе к берегу, если можно, то возле фанзы Волосы (китаец, который жил во Владивостоке более 20 лет). Я предлагал китайцам строиться в линию русских домов, но они упрашивали на самом берегу. Отталкивать китайцев мне, казалось, не следовало, и потому я отмерил каждому по 70 кв. сажень (10 по длине и 7 по ширине) Не прошло и двух дней, как еще пять китайцев пришли просить и им дать места. И этим поселенцам я отвел места там же.

Меня интересовало, откуда пришли эти китайцы? Сначала они твердили только, что «далеко, далеко, из шантунской области»; но мне не верилось, потому что они знали несколько русских слов, а это китайцам не так легко дается; наконец, я привязался к этому и допрашивал их. Они признались, что пришли с р. Лай-фу-деня, от залива Св. Ольги.

Через неделю я получил письмо от Ч., из которого увидел, что ему, между прочим, поручена была генерал-губернатором покупка 100 лошадей для устройства сообщения с озером Ханкай и между Посьэтом и Владивостоком, и что каждую лошадь оставлено было от 15 до 20 рублей и на изготовление каждого седла с принадлежностию по 3 рубля. Между тем, в бытность генерал-губернатора во Владивостоке я объяснял его пр-ву, что сколько-нибудь порядочных лошадей за такую цену достать в Хун-Чуне невозможно, и что там лошадь теперь, вследствие разных обстоятельств, стоит не менее 30 рублей серебряной монетой...

Чтобы не возвращаться более, в этой части моих воспоминаний, к светлой личности Ч., я скажу, что ему, как линейному офицеру сибирских войск, не пришлось дождаться исполнения своей заветной мечты: вырваться из Сибири в другой климат, более полезный для его расстроенного здоровья; он умер вскоре после моего отъезда. Не лишним считаю приложить здесь и те пункты моих предположений, которые я представил г. генерал-губернатору и о которых упоминал выше.

1. Нижним чинам линейных батальонов производить довольствие по морскому положению [Курсивом напечатаны представленные пункты]. Солдат получает паек, т. к. 1 пуд 32 1/2 фунта муки и 7 1/2 фунтов крупы в месяц и на приварок 1 руб. сер. При работе в 12-14 часов в сутки не мудрено придти в изнурение на такой пище. Между тем, матросу по морскому положению, отпускается в морской месяц (т. е. 28 дней), мяса 14 фунт., крупы 18 фунт., гороху 10 фунт., сухарей 45 фунт. или хлеба 84 фунт., масла 6 фунт.; соли 1 1/2 ф., капусты квашенной 20 чарок; водки 28 чарок; уксусу 4 1/12 чарки; солоду 2 гарнца, табаку 1/2 фунт., перцу стручкового 2 золотника, чаю 4 1/12 золот., сахару 1 фунт. 44 золот., мыла 1/2 фунта. Так что матросы, несмотря на постоянную работу, иногда по 16 часов в сутки, не съедают всего, что отпускается им положением, и остаток, называемый заслугой, выдается им на руки деньгами по заготовительным ценам. Солдаты линейного батальона Восточной Сибири, переходя с одного необжитого места на другое, вполне заслуживают, чтобы они довольствовались морским положением. Оно служило бы поощрением для солдат и в то же время не стесняло бы ближайших начальников, при исполнении спешных поручений высшего начальства. Они были бы уверены, что солдаты сыты, и что работа их не изнурит.

2. Дать солдатам рабочее платье (рубаху и брюки) из парусины № 1, сроком на два года. В Восточной Сибири солдаты линейных батальонов употребляются на вытаску бревен из лесу, причем беспрестанно рвут платье и белье.

3. Выдать рабочие деньги по примеру корвета «Гридень» за все постройки. Команда этого корвета, зимуя во Владивостоке с 1860 на 1861 год, построила несколько зданий, получая все время морское довольствие и, сверх того, за все постройки - рабочие деньги.

4. Выдать рабочие деньги за выгрузку орудий. Эта тягостная работа стоила того, чтобы дать по 25 коп. сер. в день каждому.

5. Устроить правильную почту из Владивостока в Хабаровку и обратно, по одному разу в месяц. Во Владивосток приходили суда, и матросы часто изъявляли желание отправить родным письма и на гостинец - деньги. В этом им отказывалось, потому что ответственной почты не было учреждено. Почта развила бы и местность: все иностранцы находили, что при русской почтовой таксе выгодно пересылать громоздкую корреспонденцию; а как сообщение с китайскими портами было бы на пароходах, то они явились бы потребителями и нашего угля. Для правильного сухопутного сообщения нужно было утроить, между Владивостоком и станцией Буссе на р. Усури, станки (станции), чаще существовавших; на каждом поставить, на первое время, хотя по две тройки лошадей; но «с гарантией от курьеров», так как зимой на Амуре случается, что на одном станке съедутся несколько курьеров и каждый с громадной кладью; едва возвратившись, лошади идут с другим курьером - и гибнут.

6. Рабочий скот. Чтобы он был не для счета только, а приносил действительную пользу, следует отпускать каждой лошади по 3 гарнца овса ежедневно, исключая одного месяца в году, а быкам, по 5 фунтов муки, признанной негодной для употребления; иначе не лошади будут возить людей, а людям придется таскать лошадей, как это уже и подтверждалось.

7. Иметь во Владивостоке и Посьэте маленькое паровое судно, которое сидело бы не более 5 футов. Условия, которым должно удовлетворять оно, составить мне, так как в противном случае могло случиться, что заказ такого судна за границей, было бы поручено по специалисту [См. отчет кораблестроительного департамента морского министерства за 1863 год о судах Сибирской флотилии].

8. Об отводе земли жителям. Мне было известно, сколько хлопот было причинено жителям в Николаевске, где сперва строился каждый так, как ему было удобнее, так как предварительной распланировки местности произведено не было. Когда расстроился город и начали проводить улицы, то иные дома пришлись на середине их, другие выходили углом; для уничтожения такого безобразия принуждены были сносить некоторые дома. Чтобы не повторить того же во Владивостоке, я представил об этом при самом поступлении в пост, прося дать мне, если не правила, то по крайней мере те предположения, которые были сделаны относительно Владивостока: какое количество земли отводить каждому? в каком расстоянии одно здание должно быть от другого? какую величину давать кварталам? ширину улиц и проч.

9. Об отводе земли женатым солдатам; дозволить им строить дома и приобретать землю в собственность. Многие из солдат просили меня отвести им участки, с тем, чтобы они были им проданы за наличные деньги, дабы они могли располагать землей как своей собственностью. По моему мнению, следовало селить женатых по дороге, назначив их на станки, в том расчете, что привычка к местности заставить их взяться за извоз, и таким образом само собой откроется движение и устроится дорога.

10. Дозволить солдатам женитьбу на женщинах, сосланных в Восточную Сибирь на поселение. Солдаты знали, что все сосланные на поселение не могут возвратиться в Россию, иначе как по милости Государя. В основании их просьбы было то предположение, что женатых не будут уже гонять с места на место, а оставлять в покое; так что они могут безопасно разводить хозяйство. При каждом же передвижении, они принуждены бросать все заведенное: хозяйство, огороды и пр.; а главное, впадают в апатию, вследствие привычки к одному месту.

11. Женатых солдат, устроивших свое хозяйство, не трогать с места, а переводить из одной команды в другую. В 1855 году женатые солдаты 4-го батальона, расположенного в Кизи близ Мариинска, выстроились в двух улицах, развели огороды и устроили свое хозяйство и пр. с разрешения начальства. В 157 году 4-й батальон с женатыми переведен в Николаевск, а на место его поставлен 5-й батальон. Мне кажется, что если бы с самого начала женатых солдат назначили на станки по Амуру, то теперь было бы в каждом почтовое поселение. Женщина в одиночестве - большой рычаг.

12. Перевезти в пост из Николаевска женщин, назначенных на поселение. Многие из них присылали солдатам письма, чтобы они просили моего ходатайства за них.

13. Покупать в Шантунской области девушек для здешних туземных жителей. В этом была настоятельная необходимость, как я уже раз говорил в своих воспоминаниях.

14. Назначать начальникам постов ежегодно до 1000 рублей экстраординарной суммы. Увеличить содержание, которое получали начальники постов (около 1100 рублей) нельзя было, а потому и предположено было выдавать «экстру» на все расходы и в пособие.

15. Дать начальникам постов подробную инструкцию. Выяснить их отношение ко всем властям. Предоставить начальникам постов большую власть, со строжайшей ответственностью за злоупотребление ею. Во всем этом была настоятельная необходимость для лиц, отчужденных и отдаленных от центральной власти на большие цифры пространства и времени.

16. Назначить солдатам плату за добычу каменного угля по 30 коп. с тонны. Разрешить женатым солдатам строиться около каменно-угольных работ. В Посьэте добыто солдатами 10 000 тонн угля, который весь забран на суда Сибирской флотилии и эскадры Китайской моря в течение 1861 года, и за который испрашивалось 3000 рублей, так как морское министерство отпустило за уголь в военный капитал Восточной Сибири по 6 рублей за тонну. Будь солдатам объявлена плата за разработку угля, они работали бы не по заданному уроку, а сколь можно более, чтобы добыть деньги.

17. Объявление китайцам об изготовлении и продаже ими сули (водки) без всяких примесей, с строжайшей ответственностью за нарушение. Китайцы уважают только написанное, и потому этим объявлением могли сделать не только пользу потребителям, но и казна имела бы выгоду. Около Владивостока до 20 винокуренных заводов, так что годичная продажа китайской водки в одном только Владивостоке доходила до 3000 ведер, без всякой пошлины. Зачем же подрывать торговцев, которые платят и акциз и несут другие расходы!

18. Запрещение китайцам ловить пушных зверей весной и летом, т.е. в то самое время, когда они плодятся. Пушные звери составляют капитал государства, и уничтожать его нельзя. Я было объявил китайцам своего околотка, чтобы они не смели ловить с марта по июль, но они потребовали письменного запрещения на их языке от генерал-губернатора. В этом случае была бы достигнута и другая выгода: в Китае предпочитают шкуры соболей с короткой, летней, шерстью, и именно убитых в начале лета. Запрещение остановило бы движение капитал из России в Китай.

19. Выписать повивальную бабку из родильного института.

20. Дать правила об употреблении лесов для казенных работ и надобностей, а также на каких основаниях частным лицам пользоваться лесом. В видах сбережения лесов и в отклонение неприятных столкновений жителей с начальниками постов.

21. Вызвать из Пекина албазинца Никиту, в качестве переводчика и миссионера. В бытность мою в Пекине я часто разговаривал с этим албазинцем. Он свободно владеет и русским и китайским языками, и знаком и с нашей литературой. Православное богословие постоянный предмет его занятий. Такой человек был бы дорогой находкой для нашего края, и в то же время его избавили бы от китайских властей, которые смотрели на него весьма неприязненно.

15 июня пришел во Владивосток клипер «Наездник», и привез мне предписание г.командира портов Восточного Океана: «сдать пост и команды лейтенанту М., а самому на клипере «Наездник» отправиться в залив Св. Ольги, для принятия командования тамошним постом». Так как г.М. не прибыл, сдать пост и все казенное имущество было некому, а клипер через два дня ушел, то я отправил в Николаевск рапорт, которым испрашивал разрешения отправиться в С.Петербург, тем более, что и клипер «Разбойник», на котором я пришел из Кронштадта, назначен в обратный путь.

14-го сентября пришел из Николаевска бриг Магнус шк.Линдалль, с артиллерийским горным дивизионом. С ним я получил много бумаг, но не было ответа на мою просьбу.

12 ноября пришел и транспорт «Японец» и все таки не привез ответ, а между тем здоровье мое стало истощаться; необходимо было рациональное лечение в родном климате, а главнее всего - отдых.

1-го декабря я решился повторить свою просьбу и в апреле 1863 года получил разрешение сдать пост и возвратиться в Россию, или сухим путем, или на одном из судов, назначенных в обратное плавание в Кронштадт. 14 мая я сдал пост, а 20 июня уехал из Владивостока, больной и физически и нравственно. Возвратное странствие мое от Владивостока через р. Усури до Николаевска, водой от Николаевска по Амуру до Сретенска, а оттуда сухопутьем через Восточную и Западную Сибирь по Петербурга, представляло обильную пищу для наблюдательности. Думается, что дальнейший рассказ об этом путешествии не будет лишен для читателей интереса и назидательности.

4. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 11. 1865

Где должен быть русский порт на Восточном океане?

В статье «Николаевск на Амуре» [«Морской сборник», 1864, № 12] г.Афанасьев старается доказать, что место для будущего порта – в заливе де-Кастри. Между тем, из сведений, получаемых из Николаевска, видно, что наиболее внимания обращено теперь на Владивосток. Там установлена уже паровая пильная машина; механическое заведение уже снабжено машинами; туда двигают линейный батальон; телеграфную проволоку ведут от Хабаровки, по реке Уссури, во Владивосток. Поговаривают даже, что во Владивостоке будет постоянно находится на станции одно из судов эскадры Тихого океана или Сибирской флотилии. Все это хорошо, но представляется вопрос: удовлетворяет ли Владивосток всем требованиям порта, в полном смысле этого слова?

Бухта Золотой Рог, при которой расположен пост Владивосток – закрытая, покойная для стоянки судов. Но этого мало. Невыгоды этой местности так велики, что трудно ожидать быстрого развития этого порта.

Выше мы сказали, что рейд во Владивостоке закрытый. Невыгоды его следующие:

1) Покрывается льдом от 4 1/2 до 5 1/2 , а по показаниям китайцев и до 6 месяцев. Для коммерческого порта это важный, неотвратимый недостаток.

2) Во Владивостоке недостаток пресной воды. С увеличением народонаселения этот недостаток будет весьма чувствителен. Теперь там довольствуются колодцами, когда почти вся местность покрыта еще лесом и кустарником. С увеличением же построек будет исчезать лес, а вместе с ним – и влажность почвы. Правда, с восточной стороны в бухту Золотой Рог впадает речка, но правильнее назвать ее горным ручьем; в бытность мою во Владивостоке, китайцы говорили, что до поселения русских в этой речке хорошо ловилась рыба, потому что устье ее было глубоко; русские стали рубить в горах лес – и рыбы не стало, потому что воды уменьшилось. При мне постоянно переходили ее устье в обыкновенных сапогах; самая большая глубина воды не более полуаршинна, и то во время северных ветров, когда вода в бухте вообще поднималась до одного фута. Из сведений англичан, бывших во Владивостоке (Port May), видно, что по этой речке катер поднялся на две мили. Если 160 человек команды корвета «Гридень», пробывших во Владивостоке только одну зиму, могли уменьшить количество воды в речке, вырубив каких-нибудь 300, 400 бревен в вершинах ее, - что же будет, если поселятся тысячи человек? Речка обратиться в едва заметный ручеек. К сожалению, на это обстоятельство не обращено должного внимания. Быть может, возразят, что эти опасения совершенно напрасны… Нет, пред нашими глазами было ясное доказательство, что это так должно случиться. Нужно признаться, что в свое время и я не обратил на это должное внимания, и тогда же не заявил этого опасения. Во Владивостоке здания отряда линейных солдат расположены близ ручья. Когда была высадка отряда, в июне 1860 года, ручей этот имел много воды; к сентябрю того же года, когда постройки начали оканчивать и окружающую местность очистили от леса, кустарника и травы, количество воды в ручье заметно уменьшилось. В ноябре отряд в 30 человек ощущал уже недостаток в воде. Принуждены были рыть колодец. В 1861 году, при моем поступлении в пост, колодец в 3 1/2 сажени глубины оказался недостаточным. Принуждены были рыть другой колодец (в 4 1/2), в самом ручье, который, в течение лета 1862 года удовлетворял всем потребностям. В ноябре того же года, когда численность отряда возросла до 100 человек, и этот колодец зимой иногда оказывался недостаточным. Скажут, что он слишком мелок…Основание его квадратное, в 1 сажень, глубина 4 1/2 сажени; глубже этого нельзя было рыть: на глубине 2-х сажен встречен был крепкий песчаник, плотность которого, по мере углубления, возрастала до того, что он не поддавался уже кайле. Производить порохострельную ломку было невозможно, по неимению средств. Колодец, вырытый корветом «Гридень», на расстоянии версты от зданий линейных солдат, подтвердил тот же факт. Кажется, на основании этих двух доказательств, заключение, сделанное мною выше, совершенно справедливо: во Владивостоке – недостаток пресной воды.

3) Применение военной обороны к этой местности потребует затраты огромнейших сумм. С моря Владивосток ничем не защищен. Неприятельское судно, имеющее на верхней палубе хотя одно орудие, легко может выжечь не только город, но и суда, стоящие на рейде, пустив навесно несколько десятков бомб с Амурского залива. Для береговой защиты всего полуострова Муравьев-Амурский, на южной оконечности которого расположен Владивосток, линию укреплений придется растянуть на 70 верст. Спрашивается: можно ли везде устроить неприступные батареи? и какую армию держать в гарнизоне? Для защиты города и рейда от нападения с тыла потребовалось бы вытянуть несколько линий укреплений, почти на 10-ти верстах, от одного берега до другого, потому что местность в тылу Владивостока совершенно беззащитна и в весьма многих местах доступна и удобна для высадки десанта. Если скажут, что это пустой призрак, сошлемся на пример 1860 года в Китае, когда в Печелийском заливе было высажено английских и французских войск более 10 000 человек. Разве подобная операция не может повториться еще раз?

4) Во время туманов, которые бывают очень часты и продолжительны, доступ во Владивосток затруднителен.

Все эти обстоятельства прямо служат препятствиями к выбору местности Владивостока для будущего порта военного и торгового.

Но Владивосток заключает в себе огромный капитал, который до сего времени лежит мертвым. Там есть признаки залежей каменного угля, более чем на 15 сажен глубиной. Средствами поста, при отсутствии свободных рабочих рук и необходимейших инструментов, нельзя было определить качество и количество каменноугольных пластов, и хотя, по распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири, в сентябре 1862 года, и был прислан во Владивосток обер-штейгер г.Г.(прусский подданный), но оказалось, что в деле розысканий каменноугольных месторождений г.Г. еще не приобрел достаточной опытности. Г. Г. был приглашен из-за границы, с каменноугольных копей, где он был обер-штейгером, имея все средства и людей, уже привыкших к работе; а тут ему пришлось иметь в своем распоряжении линейных солдат, для которых одних приказаний было недостаточно, а нужно было все показать самому и рассказать. Привычка к одной формации, при несовершенном знании своей специальности, принуждала его по нескольку дней употреблять на обследование таких мест, где угля и быть не может. В результате было только одно: уголь во Владивостоке есть, но какого он качества и сколько его – осталось неизвестным, хотя обнажения пластов находятся не только в бухте Золотой Рог, но и в Уссурийском заливе. Имев возможность, по возвращении моем в Петербург, короче ознакомиться с разработкой каменного угля, я теперь положительно утверждаю, что при правильной разработке угля во Владивостоке, мы можем не только снабжать углем свою эскадру, но даже соперничать с английским углем во всех китайских портах: Шанхае, Гонконге, Кантоне и др. Цена одной тонны угля может быть на месте работ никак не дороже 3 рублей; следовательно, с доставкой в китайские порты, он может продаваться по 5 рублей за тонну. В течение 1860 года в Шанхай привезено было каменного угля и антрацита более 500 000 тонн. Потребность в нем ежегодно увеличивается. Скажут, что уголь во Владивостоке плохого качества. Не спорю; но зато и цена его ниже всех других. Английский уголь в Шанхае, в 1861 году, был 23 дол. за тонну, т.е. более 30 рублей. В прошлом, 1864 году, цена английского угля в Шанхае стояла, в продолжении нескольких месяцев, на 30 долларов за тонну, т.е. на 40 рублях. Цена каменного угля, добываемого с острова Явы, в Зондском архипелаге, и который одинакового качества, если не хуже Владивостокского, была в Шанхае (1864 г.) по 10 долларов (13 рублей) за тонну, т.е. вдвое дороже цены, нами назначенной, в том предположении, что разработка угля будет производима правильная, а не хищническим способом, как она производилась при мне во Владивостоке и на острове Сахалин.

Много есть еще и других предметов отпускной торговли, которыми изобилует околоток Владивостока; но теперь это далеко отвлечет нас от цели статьи.

Новгородский пост (Посьет) с моря представляет все выгоды и удобства для возведения неприступных батарей, но для устройства порта представляет все невыгоды:

1) Недостаток пресной воды, в случае многолюдства. Колодцы, вырытые гораздо глубже, чем во Владивостоке, иные до 10-ти сажень глубиной, были далеко не так богаты водой, как в начале.

2) Отсутствие леса, который можно добывать лишь не иначе, как через болота за 25 и более верст, да и то годный только на топливо, а не строевой. По показанию китайцев, на пограничном хребте растет и сосна, что свидетельствовал и горный инженер поручик Лопатин, прошедший почти на 60 верст вдоль этого хребта.

3) Отсутствие признаков каменного угля. Найденный корветом «Воевода» весь выработан в 1862 году, до породы. Около Посьета нет и признаков залежей каменноугольных пластов.

4) Северозападные ветры производят разрушительное действие в бухте Экспедиции, смежной с Новгородской бухтой, и едва ли в этих ветрах не скрывается причина безлесия всех окрестностей Посьета, прилегающих к морю.

5) Местность с тыла доступна действию десанта, который легко может появиться одновременно и в Славянской бухте и по всему берегу от этой бухты к югу до мыса Гамова, а также от мыса Бодиско до залива Броуна, причем в последнем случае, и продовольствие десанта может быть обеспечено корейцами, которые преимущественно занимаются хлебопашеством и скотоводством в больших размерах. И наконец:

6) Самая главная невыгода заключается в том, что бухта покрывается льдом от 4 до 5 месяцев, и толщина льда дохдит до 3 футов.

Кстати сделать одно замечание: залив Новгородский впервые описан офицерами фрегата «Паллада» в 1852 году, и назван заливом Посьета. Неизвестно, почему последнее название заменено в 1859 году именем Новгородский, хотя между солдатами и китайцами до сих пор залив называется не иначе, как Посьет. Желательно, чтобы названия, данные местностям в первый раз, при описании и осмотре их, сохранялись бы навсегда, а не переменялись по прихоти гг.описателей и топографов Восточной Сибири [Совершенно соглашаясь с автором в несправедливости перемены первых названий последующими описателями, мы, однако, спешим предупредить возражение, которое ему может быть сделано: официальное название «Посьет» осталось за всем заливом (Danville Gulf), а именем «Новгородская гавань» называется тот внутренний закрытый залив, который тянется к Осту от бухты Экспедиция. Конечно, однако, нельзя не предвидеть, что первое название (Посьет), вследствие того будет гораздо менее известно, нежели второе – Ред.]. Славянский залив имеет две бухты. Окрестности безлесны, пресной воды в южной бухте мало; в западную впадает горная речка. Славянский залив замерзает на 4 месяца, хотя Амурский не всегда покрывается льдом. Окрестные местности весьма удобны для высадки десанта.

Бухта Новик на о.Казакевича (на английский картах – Dundas Bay) имеет несколько горных ключей. В стратегическом отношении местность удобна более Владивостока для применения обороны. Прекрасное место для сосредоточения сил блокирующего неприятеля. Покрывается льдом до 6 месяцев.

Бухта Находка, по показанию китайцев, имеет мало пресной воды. Замерзает более 4 месяцев, и слишком мало поместительна.

Залив Св. Ольги покрывается льдом на 5 месяцев. Пресной воды изобилие. Из печатных известий и по словам очевидцев местность тесная для порта и гавани, хотя рейд в Тихой пристани совершенно отвечает данному названию. Окрестности этого залива представляют все удобства для хлебопашества. В стратегическом отношении эта местность чрезвычайно удобна для обороны. Небольшим числом орудий, прилично расположенных на неприступных высоких мысах, ее можно сделать решительно недоступной. К тому же, близ Ольги, кроме залива Св. Владимира, нет и местности, удобной для высадки десанта; а китайцы говорили, что дорога из Ольги к заливу Владимира идет горами, так что телеги нельзя везти. По известиям из Николаевска, поселенцы избирают преимущественно заливы Св. Ольги и Находку, хотя их стараются привлечь к Владивостоку.

Недалеко от расположения поста Св. Ольги китайцы разрабатывали серебряную руду. При занятии поста русскими, маньчжуры запретили китайцам разработку, для того, чтобы русские не вздумали сами добывать серебро. Показание это справедливо и подтверждается еще тем, что по реке Аввакумовке, впадающей в залив Св. Ольги, жило более 500 китайцев. В 1863 году они бросили свои жилища и пашни и переселились частью во Владивосток, а частью на реку Сучан. Богатство руды еще никем не определено. Горному инженеру Баснину, командированному в окрестности Владивостока с золотоискательской партией, предписано было, между прочим по снопутности осмотреть местность реки Вайфуден, где находятся серебряные руды, но Вайфуден находится от Владивостока более нежели в 400 верстах, а потому местность эта осталась неосмотренною.

Залив Св. Владимира – небезопасный рейд, по неблагонадежности грунта. По словам китайцев, покрывается льдом от 3-х до 4-х месяцев; воды пресной очень мало. Ветер разводит толчею и сильный прибой у берегов.

Местность Императорской гавани, обширная, богатая лесом, доставила бы громадный капитал, если бы правила, установленные для рубки лесов частными лицами, ближе соответствовали в данном случае цели. Покрывается льдом от 4 1/2 до 5 месяцев.

Наконец, залив Де-Кастри, по словам г.Афонасьева, удобен для устройства порта, если искусственными сооружениями защитить рейд с моря… Доступен для судоходства с апреля по ноябрь, т.е. в течение 6 месяцев. Пресной воды достаточно. Климат убийственный, располагающий к лихорадочным и цынготным болезням. Разве потому эта местность удобна для устройства порта, что страховые общества отвечают за грузы, идущие на Амур, только до Де-Кастри? В Де-Кастри мне не удалось быть самому, и потому ограничиваюсь только приведением сведений, собранных от лиц, не один раз заходивших в этот залив.

Итак, из приведенного выше обзора всех пунктов, занятых по берегу Приморской области, к югу от устья Амура, видно, что ни один не удовлетворяет условиям для устройства удобного порта; но это еще не доказывает, что по всему берегу нет лучшей местности. Напротив, на южном берегу Приморской области находится место, игравшее некогда довольно значительную роль. Это пролив, или правильнее назвать, облив Стрелок.

До какой степени входы в этот пролив обманывают глаз, видно из того, что англичане, при осмотре и описи берегов Приморской области в 1855 г., местность эту означили пунктиром. Не нужно забывать, что англичане вообще имеют привычный взгляд. Одно непонятно, каким образом опись клипера «Стрелок», по показанию китайцев, стоявшего здесь два дня, не обратила на пролив того внимания, которого он заслуживает; может быть, китайцы сговорились не давать на судне показаний, в тех видах, чтобы русские не запретили им промывать золото. Осмотр берегов Приморской области произведен клипером в 1859 году, а посты заняты в 1860 году. Почему на этот пункт не обращено внимания – сказать не умею. По показанию китайцев, пролив Стрелок покрывается льдом от 12 до 14 дней, и весьма редко до 20 дней. В иные годы и совсем не бывает льда, так что сбор морской капусты и ловля морских червей производится круглый год. По льду в пролив Стрелок нельзя ходить, из чего должно заключить, что для парового судна пролив будет весьма доступен.

Он имеет вид полукруга, центр которого занимает глинистый остров Путятина, с признаками каменного угля. Местность на северном берегу пролива гладкая равнина, прорезываемая двумя горными речками. Одна носит название Чен-хен. От северных ветров равнина защищена очень пересеченной гористой местностью, среди которой вышина трех, четырех пиков простирается до 900 футов над окрестностями.

В проливе Стрелок некогда (кажется лет 150 тому назад) жил наместник китайского императора, отозванный в Пекин и казненный. В то время здесь было несколько тысяч народонаселения; существовала большая дорога, которая шла через верховья рек Цэма, Май, Ситу, Лефуче, Дауби (впадающей в Уссури с левой стороны) и выходила на р.Усури в том месте, где расположена теперь поселением 21-я станица усурийского пешего казачьего батальона. По той дороге ходили караваны торговых китайских домов и построены были укрепления, о которых мной было упомянуто в корреспонденциях из Владивостока (см. Мор. сб., 1863, № 5).

К северу, за хребтами вдоль Уссурийского залива, находится обширная равнина, орошаемая двумя большими горными речками Конгоуза и Шидаго, весьма удобная для устройства ферм, хлебопашества и скотоводства.

В северо-западном углу пролива Стрелок – маленький заливчик, в крутых берегах которого можно устроить доки для исправления судов. Глубина 3 сажени. Почти отвесные берега состоят из твердого песчаника. Устройство доков не будет требовать значительных сумм, потому что порохострельные работы чрезвычайно уменьшают стоимость ломки.

Все портовые сооружения могут быть возводимы каменные. Остров Путятина доставить глину хорошего качества; но только, конечно, производство кирпича должно быть машинное, а не ручное. Выписав из Америки одну, а много две машины, можно оказать помощь и частным лицам, продавая им кирпич с выгодой 10 %. В каменщиках же не может быть недостатка: во время моего пребывания, в 3-й роте 4-го линейного батальона, из 180 челов. было 96 каменщиков, следовательно из целого батальона можно образовать их какое угодно число. Кроме того, и китайцы знают кирпичную кладку; при умении обращаться с ними, всегда можно будет иметь достаточное количество рабочих рук.

При одном взгляде на местность пролива Стрелок, всякий невольно назовет его «золотым местом». Еще в 1861 году до 100 китайцев промывали тут золото из хвостов и отвалов, уже не один раз промытых прежде. В 1863 году горный инженер капитан Аносов заявил вдоль северного берега большую площадь с хорошим содержанием золота для г.Бенардаки, единственного лица, снарядившего экспедицию в Приморскую область. Заявленная золотоносная россыпь простирается от северного берега к югу на 250 сажен и находится в воде, так что добыча золотоносного песка должна производится землечерпательными машинами.

По замечаниям китайцев, в проливе Стрелок не бывает туманов, какие стоят во Владивостоке и Посьэте, следственно в гигиеническом отношении это место представляет более благоприятных условий для народонаселения, нежели занятые посты. Наконец, вблизи нет болотистых мест, которыми так изобильны окрестности занятых пунктов.

Чтобы дать понятие о местности пролива Стрелок, желательно бы представить топографический план ее, но точного и подробного плана нет, хотя в продаже и находится карта Приморской области, составленная с планшетов топографических съемок – топографов управления Генерального штаба Восточной Сибири. Нам пришлось быть свидетелем того положения, в котором находились гг.топографы с своими партиями. Так, топограф К. был спасен от голода в заливе Америка командиром клипера «Гайдамак». Не получи г.К. провизии с клипера, ему с семью солдатами его партии пришлось бы много вытерпеть горя. Китайцы ничего не давали им съестного, принимая их за бродяг, ушедших из поста, - до того они были изнурены и оборваны. Дать знать в пост о своем положении партия не могла, потому что расстояние до него было более 200 верст, - приходилось пройти пешком, а силы их были истощены. Впоследствии, китайцы сами признались, что хотели всех их перестрелять, за то что «обманывали» китайцев медными инструментами, которых никому не давали. Другой топограф, находившийся при майоре Ч. для съемки местности реки Суйфуна, с партией, четыре дня оставался без пищи; солдаты, шедшие из поста в верховья Суйфуна, случайно наткнулись на этих несчастных, отдали им всю свою провизию, какую несли на себе, а сами вернулись в пост, дать знать о положении топографа и его партии. В подобных обстоятельствах и винить кого-либо трудно, даже невозможно. Начальник экспедиции находился в нескольких стах верстах от этих партий. Отпущенной провизии недоставало, потому что работа продолжалась далее назначенного срока, от причин, которых топографы устранить были не в силах. Для ограждения себя от ответственности и взыскания, топографы представили не планы местности, а очень изящно раскрашенные картины, далекие от истины. При производстве описи берегов Приморской области г.полковником Бабкиным, часто встречались несогласие и неточность в очертаниях берегов, нанесенных на топографические карты. Конечно мы будем иметь хорошие морские карты, но по ним нам нельзя будет составить точного понятия о местности.

В стратегическом отношении пролив Стрелок представляет все выгоды для применения обороны: при малых усилиях искусства она может образовать такой же пункт, командующий сушей и морем, как и Гибралтар.

О. Маячный [На английских картах - Termination], находящийся в 2, 3 милях от входов, по западную сторону остова Путятин, высотой около 2000 футов над поверхностью моря, представляет превосходный аванпост. Батарея из 4, 5 орудий, на вращающихся платформах, расположенная на самой вершине, будет грозным привратником, готовым внушить почтение всякому дерзкому, который решиться приблизиться к тому или другому из входов.

О.Путятин и крайние оконечности материка у входов в пролив, представляют отвесные, высокие, до 100 футов и более, берега. Расположенные на них батареи, командуя над каждым судном, не дадут подойти к берегам.

С восточной стороны пролив Стрелок защищен гористой местностью, простирающейся к востоку на две слишком версты.

С северной стороны такая же, сильно пересеченная местность, совершенно неприступная для нападения.

С западной стороны пролив отделяется от Уссурийского залива, хотя узкой, зато высокой полосой земли. На ней выдвигаются отдельно стоящие 3 или 4 горы, с коническими вершинами.

Что же делать с Николаевском на устье Амура? Неужели все бросить? Нет…хотя он и не может быть ни военным, ни коммерческим портом, как уже доказано г.Афонасьевым (Морс.Сб., 1864, № 12), но останется мануфактурным городом. В 1863 году горный инженер Лопатин открыл там железную руду. Результатов испытаний мне не пришлось узнать, они назначены были на другой день моего отъезда. Следовательно, адмиралтейские мастерские могут быть обращены в чугунно-литейный завод. В адмиралтействе устроена печь для добывания жидкой смолы. Сахадинский уголь пойдет на выделку железа и чугуна. Вот еще два предмета отпускной торговли.

Всякий бывалый и благомыслящий человек согласится, что выбор места для устройства морского хозяйства, необходимо поручать флотским офицерам, знающим чего искать в местности, предназначаемой для устройства города и порта со всем хозяйством. Выше я сказал, что о местности пр.Стрелок без подробной карты нельзя составить понятия. Морское министерство ныне командировало лейтенанта Старицкого в южные порты Приморской области для определения географических широт и долгот. Нам кажется, что было бы очень полезно, если бы из Иркутска в распоряжение г. Старицкого были назначены два или три топографа со своими инструментами, для производства, под его наблюдением, топографической съемки каждого занятого пункта. Только тогда, при соединении морской описи и топографической съемки, можно будет судить о достоинстве каждой местности. Быть может, подобное предположение и осуществиться на самом деле, и Приморская область Восточной Сибири, осмотренная, всесторонне изученная, представленная рельефно со всеми богатствами, явиться не потребителем, а производителем таких предметов, в которых нуждается Китай. Только тогда может возникнуть наша торговля, в широких размерах. При этом Россия может вызвать из Китая те громадные капиталы, которые поглощаются им. На скорое составление нового торгового общества а Амурском крае нельзя рассчитывать – пример Амурской приснопамятной компании еще свеж. Но последняя, при самом появлении своем, носила уже все признаки разрушения. Нужно удивляться, как могла она еще так долго существовать! Ее ошибки могут служить прекрасным уроком, для всякого общества, которое составилось бы для торговых предприятий в Приамурском крае. Амурская К^o не обратила внимания на мудрую и глубокую пословицу: «Не спросясь броду – не суйся в воду!» - и утонула [Библ. для чт., 1865, № 5, ст. "Амурский край"]. Да помилует Господь других от этой напасти. Вся наша мудрость, опытность и заключается в изучении ошибок, промахов предшественников; не ошибался только тот, кто ничего не делал.

5. Где должен быть русский порт на Восточном океане? // Морской сборник, № 9. 1865

1. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке - 1861 // Морской сборник, № 8. 1865

2. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке - 1861 // Морской сборник, № 9. 1865

3. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке - 1862 // Морской сборник, № 10. 1865

4. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке - 1862 // Морской сборник, № 11. 1865

5. Где должен быть русский порт на Восточном океане? // Морской сборник, № 9. 1865

...

© текст - Бурачек Е. С. 1865
© Морской сборник. 1865
© VostLit.info. 2011